Об Игоре-Северянине написано множество глупостей, в том числе наукообразных, невежественных, просто глупых и откровенно злобных. Время от времени попадаются публикации вроде той, что появилась 16 мая в издании snob.ru

Автор «Сноба» Алексей Черников побеседовал с поэтом, историком литературы Валерием Шубинским о том, «почему пошлость в поэзии не может быть самоценной, чем отличается эстрадная манера Северянина, шестидесятников и современных сетевых поэтов, похож ли Трамп на Северянина, почему автор «Ананасов в шампанском» важен для истории культуры, но не для искусства, и чем подкупает искушенных читателей его «абсолютно трэшевый» стиль».

«Сноб». Издевательский коллаж Лики Сочкиной

Вы знаете, поэта Шубинского? Я нет. Но я нашел в сети такие его строки, прочёл и восхитился:

Троллейбус, уползающий от стужи

Во двор, под арку —

это было в ту же,

Должно быть, четверть ночи. А потом

Девица пропищала "да", и тело

Вдруг выплеснулось, хоть и не хотело,

И на мгновенье превратилось в пар,

И снова затвердело между нар,

Откуда эти — с белыми крылами,

Со скопческими круглыми телами

Грибам и толстым бабочкам сродни

Захмыкали, что стал я как они.

______________________

Начнём с Трампа, который ростом похож на Игоря-Северянина, однако стихов не пишет.

Вопрос отличия Игоря-Северянина от советских шестидесятников, которые в хрущовскую оттепель неожиданно открыли для себя, что кроме Суркова и Михалкова в истории русской-советской поэзии существовали и другие персонажи. Остановите на улице интеллигента и попросите его навскидку процитировать пару строк из шестидесятников Вознесенского или Евтушенко. Безнадёжно, хотя должны бы помнить «Реквием оптимистический», посвящённый Высоцкому и мега знаменитое «Хотят ли русские войны». Продвинутые интеллигенты должны бы помянуть поэта Роберта Рождественского строкой «Где-то далеко идут грибные дожди…» из музыкального сопровождения к истории Штрилица. Люди постарше могут процитировать пару строк из Твардовского.

А вот некто Пригов, помянутый Шубинским в статусе поэта, в памяти народной не отложился ни единой строкой, впрочем, как и сам Шубинский. Для примера пара строф из Пригова — эдакий намёк на непритязательную мифологему:

Я всю жизнь свою провел в мытье посуды

И в сложении возвышенных стихов

Мудрость жизненная вся моя отсюда

Оттого и нрав мой тверд и несуров

Вот течет вода — ее я постигаю

За окном внизу — народ и власть

Что не нравится — я просто отменяю

А что нравится — оно вокруг и есть

_____________________

«Сноб». Издевательская иллюстрация Марии Аносовой

Некоторая известность в сети — в статусе «сетевого поэта» и с годами приобретённый статус «критика» позволяют Шубинскому безапелляционно судить сразу весь «серебряный век»:

«Но у Северянина этого [иронии] нет. Его ирония, как правило, — ирония продвинутого мещанина, тронутого «актуальной» культурой, в адрес мещан более простодушных.

Еще у него есть, так сказать, кураж. Он знает, что расхваливать себя неприлично, но ему рассказали, что гению законы не писаны. И он немного этим упивается и дразнится. Но никакого двойного дна за его поэзией нет. Это видно по его поздним стихам, в которых он без всяких ухищрений высказывает свои мысли. Ну вот смотришь, каковы эти мысли, каков его уровень образования, представлений о мире — и понимаешь, что он не «притворялся» и в свои лучшие годы».

Уровень образования Игоря Лотарева — 4 класса реального училища. Уровень самообразования Игоря-Северянина — «Теория версификации. Стилистика поэтики». Гениальность — важное условие: если вы сами себя не считаете выдающимся поэтом, то кому тогда вы вообще нужны? Гений и гениальность — вещи отнюдь не одного порядка. Без куража, т.е. без смелости и непринуждённости, граничащих с развязностью, нет поэта. Однако Шубинский явно не в курсе, что идею гениальности Игорю-Северянину вместе с новым псевдонимом подарил последний поэт XIX столетия Константин Фофанов.

А ещё Фофанов передал Игорю-Северянину миссию пророка и послушание genius loci. Это от Фофанова на скрижалях эго-футуризма вписан пункт «Мысль до безумия: безумие индивидуально». Идея XIX столетия — в противовес безумию разум поддаётся тиражированию. В новом веке всё оказалось с точностью до наоборот: безумие тиражируется, поэтому оно удел большинства и только разум есть достояние единиц.

Поэт Шубинский, окончивший Финансово-экономический институт, не находя существенной разницы между поэтом и стихотворцем и очевидного единства обоих в одном лице, по невежеству своему ориентируется исключительно на базовое образование.

__________________

По поводу двойного дна переведу уже знакомые вам строки Шубинского на русский язык: зимой в троллейбусе девица против своей воли отдалась лирическому герою и тогда из-под нар ангелы с белыми крыльями признали его за своего. Помилуйте, нет тут никакого второго дна – всё открытым текстом! Ради развлечения сами поищите двойное дно в таких вот строках Шубинского:

Военную тайну не разгласят:

Священную тайну не знает никто.

Ее, говорят, Неизвестный Солдат

За штатское отдал пальто.

Лишь Алька, прозрачный румынский жидок,

Ту тайну купил за пятак,

За это в костях у него холодок,

А в горле — щербатый пустяк.

Когда он приходит к нам, сгорблен и юн,

Неважный стрелок и отменный певун,

Под лавку шипеть уползает баюн

И щелкает крохотный гром.

Его мы не больно убьем. (Ibidem.)

Поищем двойное дно вместе? А нет его! Исключительно интеллигентский выпендрёж, как производное личной гениальности. Я встречал такое определение: выпендрёж есть продукт (неважно что) для эстетствующих пидаров. Здесь пидар есть понятие собирательное, обозначающее эстетствующего индивидуума, который делает вид, что ему доступно нечто гòрнее, недоступное унтерменшам.

______________

В связи с пошлостью Шубинский цитирует Николая Гумилёва, который якобы писал про Игоря-Северянина, что «в его лице обрел голос в поэзии «человек газеты», новый массовый горожанин, который «говорит с парикмахером о любви и с возлюбленной о брильянтине», безвкусный, бескультурный, но полный жизненной энергии». Позволю себе восстановить цитату из «Писем о русской поэзии» Гумилёва, которую нагло перелицевали и переадресовали:

«Уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших между собой почти никаких точек соприкосновения. Первые жили в мире тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится нести за каждое слово, проверяли свои чувства, боясь предать идею, любили, как Данте, умирали, как Сократы, и, по мнению вторых, наверное, были похожи на барсуков... Вторые, юркие и хлопотливые, врезались в самую гущу современной жизни, читали вечерние газеты, говорили о любви со своим парикмахером, о бриллиантине со своей возлюбленной, пользовались только готовыми фразами или какими-то интимными словечками, слушая которые каждый непосвященный испытывал определенное чувство неловкости. Первые брились у вторых, заказывали им сапоги, обращались с официальными бумагами или выдавали им векселя, но никогда о них не думали и никак их не называли. Словом, отношения были те же, как между римлянами и германцами накануне великого переселения народов».

У цитаты есть продолжение, которое всё объясняет, но Шубинский полагает, что «Северянин понял это как похвалу и потом всегда с пиететом поминал Гумилева, хотя был очень обидчив и злопамятен. Но у Северянина эта жовиальная пошлость равна себе. Она никак не переосмысляется, она просто “выражена”». Шубинский блеснул неожиданной начитанностью: жовиальный — это не ругательство или оскорбление как оно звучит в его интерпретации, это устаревшее определение человека, который отличается жизнерадостностью, искренностью и доброжелательностью. Однако продолжим цитату из Гумилёва:

«И вдруг — о, это “вдруг” здесь действительно необходимо — новые римляне, люди книги, услышали юношески звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке людей газеты говорящего доселе неведомые «основы» их странного бытия. Игорь Северянин — действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт — доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности. Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги». (Ibid)

Интерпретация Шубинского, напирает не на фактор новизны, а на общее бескультурье Игоря-Северянина:

«У него была непосредственность чувства (пусть он и чувствовал обычно вещи банальные и не самые возвышенные, а думал вообще глупости), детское упоение жизнью, милое простодушие, драйв. Было стихийное чувство языка, при всем бескультурье — ведь его воляпюк, все его «гарсон, сымпровизируй изящный файф-о-клок» — все это по-своему выразительно, и отдельные слова даже остались в языке (“бездарь”)».

Причём тут бескультурье? Новый век, новые люди, новые общественные отношения, новые поэты и новая публика, наконец, новый язык. Кстати, помянутый Шубинским в негативной коннотации volapük — это «мировой язык», привидевшийся католическому священнику Иоганну Мартину Шлейеру в ночь на 31 марта 1879 года. Пастор создал грамматику и словарь языка и вскоре начал публиковать на воляпюке тексты и даже стихи. Язык употреблялся до середины 30-х годов прошлого века. В известном смысле выпендрёж Шубинского записан на сетевом воляпюке, разновидности олбанского йезыга.

________________

Шубинский предлагает любопытное объяснение чтению стихов с эстрады:

«Стихи с эстрады начали читать задолго до Северянина, но сначала это делали артисты. А вот широкое распространение публичных, не салонных, чтений поэтов — это десятые годы. Северянин тут был не одинок, и он даже не был каким-то особо талантливым шоуменом (тут ему было далеко до гилейцев или до Клюева), но в силу специфики его поэтики, аудитории, его позиционирования, которое гораздо больше напоминало статус популярного артиста или певца, чем литератора, он оказался привязан к эстраде и много гастролировал».

Оспаривать глупость сентенции бессмысленно. Критик явно не в курсе многих обстоятельств эстрады начала прошлого века и, разумеется, не в курсе личных обстоятельств Игоря-Северянина, принудивших его к пению собственных стихов. Причина в короткой подъязычной уздечке, причинявшей известные коммуникативные сложности. С уздечкой связано то, что современники ставили поэту в укор: в минуты волнения речевая функция давала сбой и он слегка французил. По той же причине с эстрады стихи пропевались на мотив «Полонеза Филины». После 1911 года проблема рассосалась, а фирменный стиль остался и был доведён до совершенства. Пение стихов просуществовало до начала 20-х годов.

В 1915 году писатель Константин Паустовский побывал на выступлении Игоря-Северянина в Политехническом музее:

«В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского».

Сейчас мало кто из критиков знает о Николае Северском — руководителе Екатерининского театра, просуществовавшего всего-то два сезона, но сделавшего для русской эстрады невероятно много. Это Северский придумал игрой актёров оживлять на сцене городской романс. У него в театре пели Юрий Морфесси и Анастасия Вяльцева. Игорь-Северянин оба сезона был завсегдатаем театра. И, знаете почему? Театр располагался в здании Екатерининского общества — угол Екатерининского канала и Средней Подьяческой — практически напротив дома, в котором жил поэт.

Ну и по поводу артистических способностей литературно-художественной группы футуристов «Гилея». Вот воспоминания поэта экспрессиониста Сергея Спасского о двух выступлениях Игоря-Северянина в Тифлисе:

«И Северянин примыкал к футуристскому племени, выдавая себя за одного из вожаков. Правда, он вышел нераскрашенный и одетый в благопристойный сюртук. Был аккуратно приглажен. Удлиненное лицо интернационального сноба. В руке лилия на длинном стебле. Встретили его полным молчанием. Он откровенно запел на определенный отчетливый мотив.

Это показалось необыкновенно смешным. Вероятно, действовала полная неожиданность такой манеры. Хотя и сами стихи, пересыщенные словообразованиями, вроде прославленного «окалошить», нашпигованные иностранными словечками, а главное, чрезвычайно самоуверенные и заявляющие напрямик о величии и гениальности автора, звучали непривычно и раздражающе. Но вряд ли публика особенно в них вникала, улавливая разве отдельные, наиболее хлесткие фразы. Смешил хлыщеватый, завывающий баритон поэта, носовое, якобы французское произношение. Все это соединялось с презрительной невозмутимостью долговязой фигуры, со взглядом, устремленным поверх слушателей, с ленивым помахиванием лилией, раскачивающейся в такт словам. Зал хохотал безудержно и вызывающе. Люди хватались за головы. Некоторые, измученные хохотом, с красными лицами бросались из рядов в коридор. Такого оглушительного смеха я впоследствии ни на одном поэтическом вечере не слыхал. И страннее всего, что через полтора-два года такая же публика будет слушать те же стихи, так же исполняющиеся, в безмолвном настороженном восторге».

___________________

«Сноб». Издевательский коллаж Саша Papercut

Увы, но прочее у Шубинского интереса не представляет даже для облыжной критики. Однако вот, что заслуживает упоминания:

«Поэзия может быть разной, точнее, поэзией можно называть разное. Я ищу в стихах, ну, чтобы без пафоса, какую-то работу с пространством, временем, какое-то новое ощущение “места человека во вселенной”, что ли… Понятно, что у Северянина с этим все не очень хорошо, что он тут не идет в сравнение не только с Ахматовой или Хлебниковым, например, но и с Софьей Парнок и Тихоном Чурилиным. Важно подумать: а что в нем все же есть, за что мы его помним? И здесь ответы могут быть самые разные. <…> Северянин очень в меру существенен для искусства, а для истории культуры и общества важен».

Меня смущает это авторское «очень в меру» — кто отмерил? Сам Шубинский или кто другой? Кто? Откуда это сравнение Игоря-Северянина с лесбиянкой Софией Парнок (не примите за гомофобию) и умалишённым Тихоном Чурилиным? Есть повод? Наконец, откуда сей неочевидный реверанс про место в искусстве и культуре? Надо понимать так, что культура — это для всех, а искусство исключительно для эстетствующих? Вроде как похвалил, хотя на деле пнул сапогом под рёбра.

Как вообще для публики выглядит работа с пространством, временем и новыми ощущениями места человека во вселенной? Вот ещё из Шубинского и тоже навскидку:

Мельницы встревоженные мелют

осыпи из будущего в прах,

клены и каштаны, млея, мелют

чушь сквозь воздух о семи ветрах.

И дома восходят под горой клыками

белыми (мы жить и в них могли б),

и трамваи звонкими шлыками

прорезают улицы изгиб.

Станете заучивать наизусть? Сомневаюсь. Такая работа с пространством и временем — это для эстетствующих. Кстати, шлык — старинный головной убор замужних русских крестьянок. «Звонкий трамвайный шлык» это как «стремительный домкрат» Никифора Ляпис-Трубецкого из «Двенадцати стульев.

___________________

Охотно допускаю, что Шубинский действительно специалист в узком формате «сетевой поэзии». Однако к таким интервью следует готовиться, невежество и бездарность на шарика не прокатывают.

__________________

Интервью — это особое искусство, задача которого грамотно сервировать проминента публике: либо подчистить за ним очевидные и неочевидные ляпы, либо похоронить живьём близко к тексту или прямой речи. Алексей Черников поэта Шубинского похоронил. Публикация в «Снобе» — бесконечные on-line похороны проминента. Возможно, потому только, что Черникову было влом проверять цитаты и факты, отыскать недостающие имена и просто раскинуть мозгами. А так, два сапога пара, хотя и неочевидно.

P.S. Автор интервью даже оскоплённый шарж Deni стащил в Wikipedia. Сравните выражение лица, форму серег и кулона, розочку на груди, тень на шее, наклон плеч, отсутствющую на оригинале, комбинашку на бретельках, стеклярус на платье, et cetera.

Ах, да! Куда исчезла рукопись из рук поэта вместе с пальцами правой руки? Рукопись это не просто аксессуар, которым можно пожертвовать как пальцами, это неотъемлемая часть образа, созданного Deni. В целом наихудшая форма плагиата.

Очень скверно, господин Черников. Очень.