Что нужно знать об Игоре-Северянине: он тем хорош, что он совсем не то…

Михаил Петров

Источник: ruspol.net
Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников

16.03.18
242

Памяти Виталия Николаевича Минина.

Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нём толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.

Игорь-Северянин

Вероятно, начать следует с разграничения поэзии и стихосложения. С моей точки зрения, поэзия – это привилегия молодых, стихосложение – удел стариков. Именно об этом знаменитые строки из сонета «Игорь-Северянин»: ананасы и авто – это поэзия, длинные поэмы, пейзажные зарисовки, семейная лирика и хроника, переводы – это стихосложение. Сонет – это свидетельство того, что Игорь-Северянин к началу тридцатых годов прошлого века сменил амплуа. Поэзия, конечно, будет прорываться сквозь стихосложение, но с каждым годом всё реже.

Древние – классические! – греки однажды догадались, что выдающиеся, с точки зрения вечности, идеи возникают не сами по себе в результате мыслительной деятельности человека, а даруются ему богами через вестников. Для греков это были дочери Зевса и титаниды Мнемозины – нимфы Каллиопа (муза эпической поэзии), Эвтерпа (муза лирической поэзии и музыки), Мельпомена (муза трагедии), Талия (муза комедии), Эрато (муза любовной поэзии), Полигимния – муза пантомимы и гимнов, Терпсихора (муза танцев), Клио (муза истории), Урания (муза астрономии).

В одно из наших ночных бдений за чашкой кофе профессор Тартуского университета Валмар Адамс напомнил мне, что это не муза диктует стихотворение, а мастер сам делает стихотворение. Для него это было принципиально. Я тогда возразил Валмару Теодоровичу, что муза к кому попало по ночам не шастает и, стало быть, если тебя муза посетила, то ты мастер. Странно, но теперь я думаю, что мы оба были правы в своём максимализме. Отсюда встаёт вопрос дневного времени.

Точнее всего о соотношении ночного и дневного в жизни поэта сказано у Пушкина:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

С Адамсом мы сошлись на том, что Игорь-Северянин был настоящим мастером стиха. Всё, что Пушкин написал о себе на сто процентов может быть соотнесено и с Игорем-Северяниным – и малодушие, и хладный сон души, и личная в быту ничтожность. Как тут не вспомнить профессора, который описывал Игоря-Северянина как вполне заурядного человека, чаще слушающего, чем говорящего. Он преображался только тогда, когда на столе стояло что-нибудь спиртное. После третьей рюмки говорить с ним было не только интересно, но и поучительно, свидетельствовал Адамс. Будущий профессор уже в то время был энциклопедически образованным молодым человеком и удивить его было трудно. Кстати, об умении Игоря-Северянина молчать, а, главное, слушать вспоминал и Василий Витальевич Шульгин:

«А он был совсем скромный! Да, в частной жизни он был скромный, тихий, молчаливый. Но не угрюмый. Он молчал, но слушал внимательно и охотно; и на губах его была добрая улыбка. (…) Его лира устала от побрякушек, хотя бы и тонко-ювелирных; ему захотелось заниматься бронзово-гранитным творчеством; оставить память по себе. И струны его лиры стали звенеть на темы о родине и на гражданские мотивы. Эти новые для него мелодии звучали с тем выражением доброты и примирительности, которое вообще блуждало на его “слушающих” губах…»

* * *

Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...

И это тоже про Игоря-Северянина. Поэзия редко стояла у него на первом месте среди жизненных приоритетов. Достоверно известно о двух сутках из мая 1908 года в Гатчине, которые он провёл с Константином Фофановым, когда поэзия была на первом месте:

«Ночей мы почти не спали, — говорили бесконечно. Говорили обо всем и ни о чём. Пылали: смеялись, плакали, возмущались, сострадали, пели стихи. Лежа в постели, Фофанов диктовал мне строфы, — я еле успевал запечатлевать его интуицию. Я читал ему Мирру Лохвицкую. Он рыдал и, приходя в экстаз, бросался на колени перед ея портретом, крестясь на него, и называл прекрасную поэтессу великой и гениальной. Он безумно хотел её воскресить, как и я, как и я...»

Пожалуй, стоит в этой связи упомянуть лето 1916 года с Марией Волнянской в имении «Бельск» под Лугой, когда её компания удачно сочеталась с поэзией. В результате сборник стихов «Тост безответный» с посвящением «Моей Тринадцатой».

Бывали дни, когда на первом месте стояли пирушки с приятелями, т.н. элоквенции – как бы состязания в искусстве чтения стихов. Пили водку, которую Иван Игнатьев настаивал на табаке, читали стихи. Игорь-Северянин пил не пьянея, что в какой-то момент начинало тяготить компанию. С его слов известен случай, когда мельник в Пудости по пьянке приревновал его к местной девушке, носившей в стихах поэтическое имя Предгрозя. Поножовщину предотвратил заведующий Гатчинским Императорским птичником полупоэт Пётр Ларионов – Перунчик. Полупоэт – термин русской послереволюционной эмиграции, обозначающий человека, сочиняющего стихи без должных на то оснований.

Известен случай, когда по пьянке шевелюру Перунчика обрили наполовину, а на пальто пришили «бубновый туз» – метку каторжан для удобства прицеливания. Подвыпившего Перунчика свинтили местные гатчинские фараончики и свезли в околоток, но молодой человек до утра так вдохновенно читал им стихи, что его отпустили без последствий. Есть свидетельство того, что Перунчик в состоянии опьянения забывал про то, что он заика и декламировал стихи так, что слушатели рыдали.

Был период, когда на первом месте находились дамы, о чём более предметно мы поговорим ниже. В Эстонии с весны до осени Игорь-Северянин отдавал предпочтение рыбалке и пешим прогулкам, зимой – чтению русской классики в компании жены и лыжам. Стихи писал только, чтобы не утратить навык (мастерство). Отсюда большое количество малоинтересной пейзажной лирики, в которой одно озеро неотличимо от другого. В Тойла, Саркуле и в Усть-Нарве на первом месте вновь была рыбалка, но уже не для развлечения, а для того чтобы разнообразить скудный рацион питания. Во время последнего и весьма продолжительного заграничного турне поэт сочетал рыбалку и женщин. Почему, поговорим ниже.

Рецепт яичницы a’la Игорь-Северянин. Свежепойманную форель обжарить на сковороде в постном масле, разобрать на кусочки без костей и вернуть на сковороду, затем вбить столько яиц, сколько позволяет сковорода и приправить мелко нарубленным зелёным луком.

* * *

Из вышесказанного мы сделаем вывод о том, что есть поэзия, т.е. глагол, навеянный музой и есть стихосложение – упражнение, позволяющее мастеру в ожидании музы держать себя в форме. Помните. Как это у Пушкина, который наше всё:

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

И это тоже про Игоря-Северянина с тем только условием, что как говаривал персонаж Леонида Броневого «А голова предмет тёмный и исследованию не подлежит». Так что про общение поэта с его музой, той которая Эвтерпа, нам ничего не ведомо и вообще не нашего ума это дело.

Поговорим о проблемах не менее интимного характера, но более уместных.

О манере, в которой Игорь-Северянин исполнял свои стихи, не писал разве что самый ленивый мемуарист и ещё более ленивый литературовед. Автор знаменитого пионерского марша «Взвейтесь кострами, синие ночи…» композитор Семён Фёдорович Кайдан-Дешкин, слышавший в молодости Игоря-Северянина на сцене, как-то оставил в архиве Юрия Шумакова нотную запись мелодии, которую использовал поэт. Об эту нотную запись обломалось не одно поколение легковерных литературоведов и амбициозных чтецов. Увы…

Моё мнение таково: единственная мелодия, которая может претендовать на достоверность – это песенка (полонез) Филины из оперы Амбруаза Тома «Миньон». В стихах Игоря-Северянина есть множество к тому подсказок. Для того, чтобы проверить гипотезу нужен всего-то опытный баритон и партитура оперы.

Вопрос, почему Игорь-Северянин пел с эстрады свои стихи, вероятно, не заслуживает внимания серьёзных литературоведов, хотя имеет довольно внятное и одновременно курьёзное медицинское объяснение. Но сперва об истории вопроса.

Давайте раскроем очерк Игоря-Северянина «Встречи с Брюсовым» и прочтём, какие напутствия давал великий символист начинающему поэту накануне его дебюта в Москве в «Обществе свободной эстетики»:

«"Я очень заинтересован вашим дебютом, — улыбнулся В.Я.,— и хочу, чтобы он прошёл блестяще. Не забудьте, что Москва капризна: часто то, что нравится и признано в Петербурге, здесь не имеет никакого успеха. (…) Главное, на что я считаю необходимым обратить ваше внимание, это чисто русское произношение слов иностранных: везде э оборотное читается как е простое. Например, сонэт произносите как сонет. Не улыбайтесь, не улыбайтесь, — поспешно заметил он, улыбкой отвечая на мою улыбку. — Здесь это очень много значит, уверяю вас"».

Сергей Спасский в книге «Маяковский и его спутники» слышал Игоря-Северянина в Тифлисе в 1913 году:

«И. Северянин примыкал к футуристскому племени, выдавая себя за одного из вожаков. Правда, он вышел не раскрашенный и одетый в благопристойный сюртук. Был аккуратно приглажен. Удлинённое лицо интернационального сноба. В руке лилия на длинном стебле. Встретили его полным молчанием. Он откровенно запел на определённый отчётливый мотив.

Это показалось необыкновенно смешным. Вероятно, действовала полная неожиданность такой манеры. Хотя и сами стихи, пересыщенные словообразованиями, вроде прославленного «окалошить», нашпигованные иностранными словечками, а главное, чрезвычайно самоуверенные и заявляющие напрямик о величии и гениальности автора, звучали непривычно и раздражающе. Но вряд ли публика особенно в них вникала, улавливая разве отдельные, наиболее хлёсткие фразы. Смешил хлыщеватый, завывающий баритон поэта, носовое, якобы французское произношение. Все это соединялось с презрительной невозмутимостью долговязой фигуры, со взглядом, устремлённым поверх слушателей, с ленивым помахиванием лилией, раскачивающейся в такт словам. Зал хохотал безудержно и вызывающе. Люди хватались за головы».

Кстати, осмеянные за архаизм глаголы на «о» легко пропеваются.
А вот Дорофей Бохан в очерке «Двенадцатая книга (О поэзии Игоря Северянина)»:

«Я впервые "слышал" Игоря Северянина в Минске, где он был с Сологубом и г.Чеботаревской. Его чтение после блестящей лекции г.Сологуба и нервных выкриков г.Чеботаревской, едва-ли понимавшей, что она читает — произвело потрясающее впечатление... Я лично сначала смеялся: пение стихов на эстраде самим автором показалось мне столь необычным, столь странным, что я, помню, плюнул прямо в лысину сидевшаго предо мною в первом ряду г. Сологуба, который с негодованием повернулся ко мне (но я, памятуя рассказ Чехова о чиновнике и генерале, не извинился, а продолжал слушать)... Я видел, что и другие "кисли"; особенно один курчавый гимназистик, закрывший платком все лицо...

Но дальше — иначе... Не обращая внимания на зал, поэт продолжал петь... И — овладел вниманием зала... А когда кончил — раздался взрыв рукоплесканий...»

Бенедикт Лившиц в «Полутоглазом стрельце»:

«Я впервые слышал чтение Северянина. Как известно, он пел свои стихи — на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось. Лишь изредка он перемежал своё пение обыкновенной читкой, невероятно, однако, гнусавя и произнося звук "е" как "э":

Наша встрэча — Виктория Рэгия
Рэдко, рэдко в цвэту.

Северянину это, должно быть, казалось чрезвычайно шикарным: распустив павлиний хвост вовсю, он читал свои вещи на каком-то фантастическом диалекте».

Вадим Шершеневич в «Великолепном очевидце», подметил деталь, которую пропустил дотошный Брюсов:

«По нашей просьбе он прочёл нам ряд своих новых стихов. Честно сказать, мы тоже горели желанием прочесть ему наши стихи и услышать его отзыв.

Мы слушали его чтение терпеливо. В противовес выразительному чтению Маяковского и Каменского, лаю Брюсова, скандировке символистов Северянин почти буквально пел. Пел даже на особый, очень однообразный мотив (что-то вроде "В тени задумчивого сада"), утилизируя мелодию только первой строчки романса и неизменно, заканчивая, в том же тоне и без паузы произносил: "Всё". Получалось приблизительно так:

Как ты в истории поэт. Всё».

Георгий Иванов в «Петербургских зимах»:

«После молчания, довольно долгого, он заговорил что-то о даче и что в городе жарко. Потом уж перешли на стихи. Северянин предложил мне прочесть. Потом стал читать свои. Манера читать у него была та же, что и сами стихи, — и отвратительная, и милая. Он их пел на какой-то опереточный мотив, все на один и тот же. Но к его стихам это подходило. Голос у него был звучный, наружность скорее привлекательная: крупный рост, крупные черты лица, тёмные вьющиеся волосы».

И снова Лившиц:

«На вопросы, с которыми к нему иногда обращался Кульбин, он многозначительно мычал или отвечал двумя-тремя словами, выговаривая русское "н" в нос, как это делают люди, желающие щегольнуть отсутствующим у них французским произношением. Ни одного иностранного языка Северянин не знал; уйдя не то из четвёртого, не то из шестого класса гимназии, он на этом и закончил своё образование. Однако надо отдать ему справедливость, он в совершенстве постиг искусство пауз, умолчаний, односложных реплик, возведя его в систему, прекрасно помогавшую ему поддерживать любой разговор. Впоследствии, познакомившись с ним поближе, я не мог надивиться ловкости, с которой он маневрировал среди самых каверзных тем».

При всём при том о дефекте речи, носовом якобы французском произношении Игоря-Северянина категорически молчат любовницы поэта. Актриса Лидия Рындина, у ног которой, беспрестанно читая стихи, поэт проводил ночи зимой 1913 года, в дневниках ни словом не обмолвилась, о каких бы то ни было дефектах речи своего любовника.

Кое-что, и это, несомненно, объясняет сам Игорь-Северянин в очерке «Газета ребёнка», посвящённом Ивану Игнатьеву:

«Моими постоянными спутниками при посещении «дирекции» были Георгий Иванов, Арельский, Олимпов, Иван Лукаш, Дорин, Петр Ларионов, прозванный Фофановым за свою «динамичность» Перунчиком. Гостеприимный хозяин угощал нас на славу, специально приготовляя мне мои излюбленные «Creme de Violettes» и красное вино «Изабеллу». Умел делать он и поразительную водку, которую мы называли «Махоркой» за странное свойство благоухания именно этим сортом табака. Но этот напиток поглощал в невероятном количестве преимущественно Перунчик, приходивший под утро от него в своеобразный транс, когда он, косноязычный от рождения, не выговаривавший большинства букв алфавита, приобретал вдруг способность потрясающе и захватывающе читать стихи Фофанова. Вдохновенность его делала чудеса, и тогда недостатки речи вовсе не замечались. Он сам рыдал, читая, и часто заставлял плакать слушателей».

Замечание о поразительной способности косноязычного (заикатого) Петра Ларионова читать стихи в состоянии опьянения (транса), в какой-то мере может быть отнесено и на счёт самого Игоря-Северянина. Что как «французский» выговор – все эти носовые «эн», картавое «эр» и «э» вместо «е» – свидетельство совсем иного порядка, нежели дешёвый выпендрёж? Вот Игорь Лотарёв (ещё не Северянин!) проводит несколько дней и ночей с Фофановым, слушает его стихи, и поёт свои, потом вместе поют стихи Мирры Лохвицкой.

Итак, мы можем предположить, что у «французившего» Игоря-Северянина в действительности был небольшой врождённый дефект речи, проявлявшийся в минуты волнения. И, кажется, он нашёл способ, как с ним справляться.

В одном из своих писем к Рындиной, зимой 1913 года поэт неожиданно упоминает о том, что был в Екатерининском театре. Екатерининский (музыкальный) театр был основан в Петербурге в 1906 году Николаем Георгиевичем Северским (!) и просуществовал всего два сезона – 1906-1907 и 1907-1908 годов. Екатерининский театр даже не упоминается в городских справочниках Санкт-Петербурга, но спустя пять лет неожиданно возникает в письме к Лидии Рындиной:

«Вчера весь день провёл с вами, был в Екатерин<инском> театре. Не переставал о Вас думать. И не перестаю. И не перестану. Да. Кратко и утвердительно. Меня к Вам влечёт. Мне лазурно с Вами. Она омрачится, эта лазурь. Но какая же лазурь не омрачается?.. если, конечно, живая она?.. И небо. И море. И вновь — светло. Свет. Тьма. Свет. Жизнь — это!»

«Провёл» не следует понимать буквально, потому что поэт «был» в Екатерининском театре.

Екатерининский театр Северского – это прообраз современной эстрады. На его сцене Северский экспериментировал с новым жанром – оживлял актёрской игрой цыганскую песню и городской романс до уровня театрализованного песенного концерта. Его партнёрами по сцене были знаменитая Анастасия Вяльцева и Юрий Морфесси. Как знать, может быть именно спектакли Северского подсказали Игорю-Северянину, как побороть врождённый дефект речи и какой выбрать псевдоним.

Известно, что поэт в молодости был театральным завсегдатаем, прекрасно ориентировавшимся в классических оперных постановках. Упоминавшийся выше Валмар Адамс, рассказывал, что Игорь-Северянин в зрелые годы мог по памяти исполнить любую оперную партию и голос у него был концертный – стены дрожали! Так что авторскому пению стихов слушатели Петербурга, Москвы, Харькова, Одессы, Тифлиса, Минска и других городов России были обязаны музыкальному слуху Игоря-Северянина, красивому голосу и… дефекту речи.

* * *

Резонно возникает вопрос, что даёт основания подозревать у молодого поэта врождённый дефект речи? Когда-то я считал, что об этом сугубо физиологическом аспекте можно было бы и не упоминать вовсе, чтобы не травмировать безумных северянинолюбов и кормящихся с поэта литературоведов. Теперь я думаю иначе.

Есть смысл познакомить читателя с письмом Игоря-Северянина к его приятелю Леониду Афанасьеву, которое опубликовано, но литературоведами не замеченное. Точной даты нет, но по тексту можно судить о том, что написано оно между 26 и 31 марта 1912 года:

«Христос Воскресе!
Вас, дорогой и глубокоуважаемый Леонид Николаевич, поздравляю со Светлым Праздником, — всего хорошего, всего Доброго Вам!
Доктор сегодня выпустит меня на свободу — до субботы, а в субботу состоится операция, вызванная разрывом так называемой «уздечки». Ужасно нервничаю, волнуюсь».

Первопубликаторы письма (две дамы с академическим образованием) стыдливо указали местом расположения порвавшейся уздечки подъязычье. В анатомии человека узде́чка — это часть тела, ограничивающая движение какого-либо органа – порвалась подъязычная и слава Богу! Обратно не пришьют.

Однако у младенцев мужского пола феномен уздечки, как правило, проявляется парно. Таким образом из пяти мужских уздечек нас интересует уздечка в основании языка и уздечка крайней плоти.

В младенческом возрасте подъязычная уздечка – это дефект, мешающий сосать молоко из груди, который легко устраняется при помощи хирургических ножниц. В одно движение – чик, и нет проблемы. Если не подрезать подъязычную уздечку, то ребёнок вырастет и будет страдать дефектом речи – шепелявить или французить. Дефект речи, вызванный неразрезанной подъязычной уздечкой, с годами становится почти незаметным и может проявляться только в минуты сильного волнения. С лёгкой аномалией можно свыкнуться и речь выправить, что с большой долей вероятности и произошло в случае с Игорем Северяниным.

Подъязычная уздечка — это и есть причина, по которой Игорю-Северянину было трудно читать стихи с эстрады, но он нашёл выход в пении. И должно заметить, что пение это не было чем-то удивительным для российской публики. У Юрия Озаровского в капитальном исследовании «Музыка живого слова» (СПб, 1914) находим, например:

«Обратимся теперь ко второму взгляду: „стихи надо петь, прозу — читать проще". Самая формулировка этого взгляда ясно указываешь, что понятие "проза" фигурирует здесь в смысле литературной формы. Поэтому взгляд этот можно считать протестом против только-что указанного воззрения. Однако, это обстоятельство не дает еще нам права признать рассматриваемый тезис верным и потому руководящим. Он говорит: "стихи надо петь". В этом-то и заключается коренная ошибка. Неужели для того, чтобы музыкальные украшения слога получали должный рельеф в исполнении, необходимо их "петь", т. е. оглашать их не путем речи, говора, но с помощью особых, чисто певческих процессов?..»

Смешило не само по себе пение, а весьма популярный мотив — полонез Филины из оперы Амбруаза Тома «Миньон». 25 мая 1919 года, упоминавшийся выше Валмар Адамс в кулуарах юрьевского театра «Бюргермюссе» просит Игоря-Северянина спеть что-нибудь из его старого репертуара и получает ответ: «Это стихи для дураков. Здесь они не уместны». Вот мы и вернулись к началу разговора: зачем читать стихи, раз нет в них ананасов и авто. Это кокетство, потому, что именно он, Игорь-Северянин опоэтизировал пароход, паровоз, моноплан, телефон и телеграф, авто, буера и много чего ещё из новинок XX века.

Главное, что он опоэтизировал новые отношения между полами. То, что в XIX веке светские дамы прятали по интимным альбомам, стало возможно читать с эстрады. При этом поэт называл фокстрот не иначе как вертикальной кроватью. И это тоже кокетство: Игорь-Северянин — поэт, а не танцор, т.е. человек отнюдь не творческой профессии.

* * *

Упоминаемый поэтом разрыв уздечки, т.е. складки кожи между крайней плотью и головкой мужского полового органа, который обыкновенно случается в процессе полового акта – это очевидный физиологический повод для беспокойства, особенно у молодого человека. Именно это обстоятельство — короткая уздечка, ограничивающая движение плоти принудит его сказать о женщинах, в которых он был влюблён, и которые составляли значительную часть его донжуанского списка, «я не со всеми был телесно близок»:

Так шли года, и женщины мелькали,
Как лепестки под ветром с вешних яблонь:
Княжна Аруся, Сонка, Валентина
И Нефтис, и Гризельда, и Людмила,
И Фанни, и Британочка, и Вера,
И Ната – и я всех имен не помню.
Я не со всеми был телесно близок,
Но так или иначе с ними связан.
И много филигранных ощущений
Вы, милые, вы, нежные, мне дали.
Я вспоминаю всех вас благодарно.

Российский поэт Глеб Шульпяков по молодости заметил, что в отличие от большинства поэтов, которые раздевают своих героинь, Игорь-Северянин одевал их в причудливые наряды. За точность цитаты не поручусь (под рукой нет первоисточника), но смысл передаю верно. И здесь не обошлось без той самой уздечки, потому что с тех пор, как она порвалась поэт продолжал одевать своих героинь, но уже только в стихах.

После турне 1913 года в компании Фёдора Сологуба он уже поёт не по необходимости, а скорее, по привычке, потакая ожиданиям слушателей. А в эмиграции поэт демонстрирует уже совсем иную манеру исполнения. В романе «Колокола собора чувств» находим:

…Как я
Стихи читаю, знает точно
Аудитория моя:
Кристально, солнечно, проточно.

В письме Марины Цветаевой к Саломее Андроникой-Гальперн читаем о её впечатлениях от концерта Игоря-Северянина в Париже в феврале 1931 года:

«На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но – занесёт голову – всё ушло – соловей! Не поёт! Тот словарь ушёл».

Стар до обмирания сердца… А ведь тот момент поэту было всего-то 44 года! Сказалась затворническая жизнь в Тойла. Некоторым исследователям полтора десятилетия, прожитых поэтом в эстонской глубинке, представляются раем с милой в шалаше. Однако это далеко не так.

Часть весны и часть лета – белые ночи, остальное время года непроглядная темень за окном крохотного домика, в котором нет электричества. Сортир во дворе и лишь десять лет спустя в доме. Долгими зимними вечерами — чтение книг при керосиновой лампе. В посёлке нет никаких развлечений, кроме посещения бани и лавки. На зиму прекращался даже продуктовый роман с женой хозяина лавки Евдокией Штранделл, потому что встречаться было негде. Эстонская зима не всегда бывает холодной и снежной. И тогда с низкого серого неба на голову валится мокрый срач и такой же срач под ногами на расплывшихся грунтовых улицах. Отсыреть могут даже мозги. Рацион скудный – никаких ананасов и шампанского, картофель, лук, макароны, яйца и самое-самое необходимое — курево. По неволе завоешь.

Зато в двух зимних заграничных турне поэт отрывается по полной. Скудное питание – это как спусковой крючок для туберкулёза. Как некогда объяснил мне знаменитый в советской Эстонии врач Натан Эльштейн, туберкулёзные больные в период обострения становятся чрезвычайно влюбчивыми. Отсюда череда гастрольных романов без фокстротов, но с кроватью или травкой на природе:

Благодарю за незабвенное,
Тобой дарованное мне.
Проникновенно-сокровенное,
Что выявлено при луне…

Там, у тюрьмы, у стен кладбищенских,
Изведать было мне дано,
Что в ощущеньях века нищенских
Не все еще умерщвлено,

Это про певичку Викторию Шей де Вандт. А вот про Валентину Берникову:

Ты отдалась вчера на редкость мило:
Так радостно, так просто отдалась.
Ты ждущих глаз своих не опустила,
Встревоженных не опустила глаз.

Была скромна. Слегка порозовела.
Чуть улыбнулась уголками губ.
Покорливое трогательно тело,
И вступ в него – упругий, сладкий вступ.

Ты девушкою, женщина, казалась
По некоторым признакам, но все ж
По-женски и со вкусом отдавалась,
Да так, что, вспомнив, вздрогнешь и вздохнешь.

* * *

Такая вот забавная история, о которой можно было бы и умолчать, но без тех «уздечек» Серебряный век русской поэзии, лишившись многочисленных северянинских эпигонов, стал бы скучнее, не состоялся бы Александр Вертинский и всё, что с ним связано. А это была бы большая музыкальная потеря, ведь эпигон Вертинский превратил полупесенки Игоря-Северянина в полноценный репертуар Печального Пьеро. Ну, и так далее…

Такая вот медицинско-поэтическая история.