 | Михаил Петров |
| Источник: ruspol.net Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников | 26.07.20 12400 |
Четвертая из историй про Петровича
Все совпадения — персональные, фактические,
политические и географические являются случайными.
Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения
всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными
политические и географические являются случайными.
Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения
всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными
Выбор жертвы
На третий день лежания в больничной койке с перерывом на процедуры, Зубов вконец озверел. На врачей смотрел волком, с медсёстрами говорил сквозь зубы, в палате никого не замечал. Особенно его раздражало то, что за всё это время ни Петрович, ни Соллаф, ни даже Шмуль не соизволили проведать пострадавшего за общее, кстати, дело.
На третий день в палате появился новый пациент. С виду благообразный мужчина средних лет с аккуратно подстриженной бородкой, в очках. Звали его Велимир Функ. Велимир, получивший приличный опыт русской экзистенции, не доучился в Тартуском университете, где постигал социологию — помешала Поющая революция. Вместе с группой молодых русских интеллигентов он вступил в ряды Народного фронта Эстонии, где немедленно образовалась русская секция, и с головой окунулся в стихию революции. Кое-кто из соратников не выдержал политического марафона. Потянулась длинная череда молодых инфарктов миокарда, инсультов, шизофрении и суицида. Все эти напасти благополучно миновали Велимира, но официальное образование так и осталось незаконченным, хотя самообразованию им было отдано всё свободное время.
Особенно полюбил Велимир философа Мартина Хайдегера. Хайдегер нравился ему и до и после «поворота». Хайдегер до «поворота» осознает, что вопрос о смысле бытия во многом построен на активности вопрошающего сущего. Велимиру нравилось представлять себя метафизической вопрошающей сущностью. Поздний Хайдеггер, пытающийся осмыслить бытиё из самого бытия, подкупал его возможностью проявить открытость самого бытия. Ранний Хайдеггер нравился Велимиру за то, что был близок к Аристотелю в своей ориентации на различные значения бытия, на некое основопо–лагающее значение — O¢usia, которое следует понимать как неизменное присутствие — Anwesen. Мысль позднего Хайдеггера о том, что аристотелевское бытие следует, скорее, толковать как energeia, то есть как открытую возможность, разворачивающую саму себя, буквально доводила Велимира до экстаза.
Революция отшумела, распался Народный фронт, а с ним и русская секция. Оказалось, что в новой Эстонии ни для кого из молодых русских народнофронтовцев нет места. Так, в невостребованности, в ожидании призыва прошло долгих пятнадцать лет. Наконец, Функ, вместе с выжившими товарищами, решил взять реванш за предательство фронта и бесцельно прожитые годы. Судьба подгадала возрождение Функа как раз под очередные муниципальные выборы. После недолгих колебаний Велимир согласился на второе место в столичном избирательном блоке «Список Донского». В народе список прозвали СПИД и даже СПИДОН, но лидеры — Донской и Функ твёрдо решили не обращать внимания на зубоскальство и всяких там пустобрёхов. В больницу Велимир попал в самый разгар избирательной кампании по причине обострения некоей внутренней болезни, распространяться о которой не любил.
Зубова он узнал сразу и потянулся к нему всем сердцем, ценя не только его парламентский и партийный опыт, но и чисто житейский.
— Фёдор Иванович, а это правда, что вы были в том кафе во время взрыва?
— А вам-то, какое дело?
— Я просто так спросил, — нисколько не обиделся Функ, — надо же как-то бороться с больничной скукой.
— Понятно, — смягчился Зубов. — Ну, как там, на воле?
— Нормально, Фёдор Иванович, всё нормально.
— Как избирательная кампания? Что Донской?
— В норме кампания. Вчера вот устроили перед зданием телевидения пикет в защиту гласности. Донской даже рот себе завязал шарфиком для наглядности.
— А что у нас что-то не в порядке с гласностью?
— Да нет, Федор Иванович, с гласностью порядок. Это мы так, пошуметь собрались. Можно сказать пиар акция.
— Ну и как?
— Да нормально. Собралось человек пятнадцать. Нас даже из машины фотографировал агент национальной безопасности.
Помолчали. Функ взял с тумбочки мензурку с таблетками и стакан с водой.
— Ну, Фёдор Иванович, будем!
Зубов никак не отреагировал на призыв, просто отвернулся лицом к окну.
— Фёдор Иванович, есть у меня идея, вам должна понравиться.
Зубов нехотя перевернулся на другой бок.
— Фёдор Иванович, вы ведь бывший член парламента, правда? Только не надо обижаться! Мы ведь все так или иначе бывшие. Были когда-то. Я вот так придумал. Создадим клуб бывших, всех бывших. Если вы были членом политклубов времен перестройки и Поющей революции, то вы член клуба бывших. Были членом какого-нибудь общественного движения или партии, вы член клуба. Были депутатом или кандидировались в центральные или местные органы власти, а потом отошли от активной политической или общественной работы, вам прямая дорога в клуб.
— Зачем?
— Как зачем? Ах, да! Идея в том, чтобы разобраться со своим политическим прошлым. В конце концов, просто посмеяться над иллюзиями прошлого. Помните все эти иллюзии светлого будущего? Оно уже наступило, оно стало настоящим! Разве не прекрасная идея?
— Вас мучают несбывшиеся иллюзии?
— Не то слово! Они всех нас мучают. От них надо избавляться. Вот почему будущее за бывшими! Мы все в каком-то смысле уже бывшие или обязательно станем таковыми. Я вам больше скажу, нам нужна жертва!
Зубов насторожился, словно пахнуло запахами подземелья, в котором был упущен жрец Мардука.
— Да, да! Только вы не смотрите на меня так. Именно жертва! Не личная, но общественная! Пусть это будет какая-то партийная структура. На решение о выборе жертвы должна повлиять степень ее партийного разложения, наличие коалиций, сложность внедрения и другие факторы. Сообщниками в этой борьбе должны стать маргиналы с политической обочины, а попутчиками другие партии, конкурирующие с потенциальной жертвой. Важно, чтобы самоорганизующаяся сеть однородных клубов смешанного типа уходила корнями в разные стороны, на периферию, вдоль по границам, разделяющих среды и ниши всевозможных групп маргиналов.
— Каких клубов? — Не понял Зубов.
— Бывших, бывших клубов, Фёдор Иванович. Хорошим примером служат всяческие гетто и компании бомжей. Это почти готовы клубы бывших: ведь любой бомж — это именно бывший, причём во всех смыслах этого слова. Бомж может быть легко мобилизован куда угодно. Он может даже стать народным трибуном, бродячей рекламой клубной деятельности какой-нибудь партии асоциалов.
— Зачем? — Упорно не хотел понимать Зубов. — Зачем всё это?
— Зачем? — Как будто удивился Функ. — Помните, что говорил о политике Функ? Политика есть война, продолженная другими средствами. Если это так, то политклубам бывших потребуются свои клаузевицы. И, знаете, они у нас есть!
— Вы хотите спровоцировать войну?
— Однако хватит, Фёдор Иванович! — Функ слегка дал задний ход. — Не нужна нам война. Когда социологическая утопия начинает обретать опасные черты сходства с практической политики, то здесь пора остановиться.
— Вы знаете, что критики говорили изобретателю громоотвода Бенджамину Франклину?
Велимир пожал плечами. Про громоотвод он ничего не знал.
— Ему говорили, что громоотвод привлечёт к себе молнию.
Велимир ещё раз пожал плечами.
— Не прикидывайтесь дурачком, ваши клубы бывших это попытка построить сеть громоотводов, которые вызовут войну в обществе. У вас есть уже свои клаузевицы. А план блицкрига у вас уже есть?
Велимир снова непонимающе пожал плечами.
— Was… Das… Das… — Зубов силился припомнить какую-нибудь немецкую поговорку в стиле Клаузевица, но не мог. — Das… Пошли вы в жопу со своим блицкригом!
— Фёдор Иванович, вы только не волнуйтесь! — Заволновался Функ, — Не надо принимать так близко к сердцу!
Зубов отдышался. Он начинал понимать, как здесь оказался этот бывший поющий революционер.
— Давно вы работаете на хозяина?
Функ пожал плечами, демонстрируя непонимание.
— Право слово, Фёдор Иванович, что ж вы на меня нападаете, как Соллаф какой-нибудь.
— А Соллаф-то здесь причём?
— Он оскорбил нас в грубой форме.
— Was? — Зубов присел на кровати. — Вас лично или вас, как бывших?
— И лично и как бывших. Он обозвал нас несъеденными пирожками.
— Почему несъеденными?
— Потому… Потому что… — Мялся Функ. — Потому что мы… Как бы это сказать… Ну, несъедобные что ли.
— Говна пирога!
— Вот и он сказал так же. — Функ вздохнул с облегчением. — Как это не политкорректно.
— Скажите, Велимир, только честно. Вас прислал ко мне хозяин?
— Я не понимаю, о ком вы говорите?
— У вас есть для меня послание, так?
Функ огляделся. В палате больше никого не было.
— Вас выбрали, — Функ ещё раз оглянулся и добавил почти торжественно. — Меня просили передать вам: malum necessarium — necessarium.
— Malum necessarium? Постойте, постойте! Это же латынь! Malum necessarium, говорите? Неизбежное зло — неизбежно. Это угроза?
— Нет, Фёдор Иванович, это ваш оракул.
— Оракул?
— Да Фёдор Иванович, вас выбрали. Вы избранный!
— Избранный куда!
— Не куда, Фёдор Иванович, а кем: вы — искупительная жертва.
— И кто принял решение?
— Не знаю, Фёдор Иванович, видимо сочли, что степень вашего партийного разложения соответствует вашей участи.
Функ откровенно позировал. Ещё бы вестник богов! Точнее вестник неизвестного бога. Того самого неизвестного бога, которому греки устанавливали жертвенники, не зная его имени, но, предполагая, что он есть.
— До сего момента вы ещё были бывшим, теперь вы настоящий. Вы, Фёдор Иванович, настоящая жертва.
Функ принял соответствующую позу.
— Как это должно быть приятно — вернуться из прошлого, можно сказать из забвения, из небытия в настоящее!
— Меня зарежут?
Вестник ответить не успел, потому что в прикроватной тумбочке ожил мобильный телефон. Трубка бодро сыграла полифонию марша тореадора из оперы Бизе «Кармен».
— Слушаю внимательно!
— Фёдор, это вы?
В трубке узнаваемо слышался голос пенсионера Николая Петровича.
— Говорить можете?
«Malum necessarium, — пронеслось в мозгу народного академика, — оракул!»
— Я перезвоню вам через пару минут, — Зубов пытался справиться с волнением, — у меня сейчас процедура.
Функ попятился.
— Фёдор Иванович, Господь с вами! Я тут не причём!
Но Зубов уже встал на ноги и даже выдернул из медицинской кровати какую-то блестящую железку.
— Я только вестник! У вестника иммунитет!
— Сейчас я разберусь с твоим иммунитетом!
— Это не по правилам, — Функ пятился, пока не оказался припёртым к стенке, — я буду жаловаться…
— Жаловаться?! А ну, сволочь, покажи свою тень!
Зубов рывком выдернул вестника к окну, подставляя его голову солнечному свету.
Malum necessarium
В подземелье наступила недолгая тишина. Первым не выдержал Шмуль.
— Ничего не понимаю! Он что там совсем говорить не может?
— Обещал перезвонить, подождём.
— Сколько мы будем ждать, а Николай Петрович? Мы здесь уже целую вечность!
— Это был ваш план, Эдуард. А здесь мы всего тридцать семь минут. Так что имейте терпение.
Шустров предложил погасить фонари в целях экономии электрических батарей. Потянулось томительное ожидание в темноте. Наконец, табло мобильника осветилось, и в тишине подземелья раздался требовательный, оглушающий звонок.
Петрович слушал Зубова молча. Хорошо, что никто не видел, как посерело его лицо. Наконец, он заговорил сам.
— Мы в подземелье по Вышгородом. Прошли от Вышегородской церкви до шведского бастиона около музея Оккупации. Ни одного бокового ответвления… Что мы здесь делаем? Ах, да! Мы ищем могилу Калева или святилище около неё. Хозяин должен быть там… На полу сыро, но воды нет. Чёрная жидкая грязь примерно по щиколотку… Так… Так… Понятно… До связи!
— Николай Петрович, не томите. Ну, же!
— У Зубова в больнице был вестник, принёс оракул.
— Слушай, Петрович, но оракула-то ведь нет, — удивился Соллаф, — его ж в дерьме утопили.
— У Зубова был вестник. Вестник принёс ему оракул, что-то там про неизбежность неизбежного зла.
— Malum necessarium — necessarium. Это латынь: неизбежное зло — неизбежно.
— Ничего не понимаю, — подал голос из темноты Шустров, — что за оракул?
— Потом про оракул. У нас осталось мало времени. Зубову передали, что хозяин выбрал его в качестве очистительной жертвы. Жертвоприношение назначено на сегодняшний вечер.
— Откуда он всё это знает? — Задал свой глупый вопрос Шмуль.
— От вестника.
— Постойте, Петрович, а вестник-то кто?
— Какой-то Функ, дурацкое имя я не запомнил.
— Да, это же наш пирожок неупотреблённый! — Почему-то развеселился Соллаф. — Эх, жаль, меня там не было! А что с ним Зубов сделал?
— Нейтрализовал, — коротко ответил Петрович.
— Нейтрализовал, это как?
Термин здорово не понравился Шустрову, только не хватало ещё вляпаться в мокрую историю.
— У вестника был шприц с какой-то гадостью. Так он ему весь шприц и вколол в задницу.
— Печальная история, — голос Соллафа звучал весело, — перед трапезой пирожок напичкали пентоталом натрия. Он теперь и кайф словит и правду-матку зарежет! Ну, хорошо, а нам-то что делать, обратно в церковь?
— Зубов сказал, что надо подняться наверх. На изломе коридора внимательнее смотреть под ноги, должна быть шахта.
Двинулись наверх. На этот раз Петрович пошёл впереди, за ним Шмуль. Замыкали процессию Соллаф и Шустров. По дороге мудрец просвещал администратора насчет оракула.
Не доходя нескольких метров до того места, где коридор становился почти горизонтальным, Петрович остановился и принялся изучать пол под ногами с помощью металлоискателя. Лучше бы конечно встать на колени, но очень не хотелось пачкаться в грязи. Обшаривая пол, метр за метром, пенсионер медленно продвигался вверх. Шмуль старательно подсвечивал ему фонарём. Соллаф и Шустров прикусили языки. Прошло несколько томительных минут, пока, наконец, не пискнул металлоискатель.
— Совок!
Пенсионер протянул руку в сторону Шмуля.
— Николай, Петрович, можно я лучше пройду вперёд и помогу вам оттуда?
Шмуль и Соллаф протиснулись вперёд.
— Где копать?
Петрович указал на место у стенки. Эдик огладил бороду, прикидывая объем работы. Сначала он откопал у стенки массивное металлическое кольцо, изрядно проржавевшее, но всё еще казавшееся надёжным. Совок в руках Шмуля двинулся вдоль плиты, очищая шов. Через некоторое время под грязью показалась каменная плита шириной около пятидесяти сантиметров и длиной около метра.
— Постойте, здесь какие-то знаки. У кого есть вода?
Шмуль решительно протянул Петровичу свою фляжку. Из-под грязи проступила клинопись.
— Соллаф, это по вашей части.
Пока мудрец разбирал надпись, Петрович вспомнил откровения Велеса, в миру доктора Смальцева. Что он там плёл про Конфуция? Что-то вроде того, что миром правят знаки и символы, а отнюдь не слова или законы. Если верить Смальцеву, то символы это прямая связь с богом. Одного только Смальцев не учёл: китайские иероглифы — это и есть те самые символы из которых составляются законы и указы. Это законы и указы правят миром. Мы же под символами имеем в виду совсем другое.
— Ну, что там? — Проявил начальственное нетерпение, вынужденный бездействовать Шустров.
— Это не клинопись, это линейное письмо, но очень необычное. Что-то похожее я видел под Суур-Мунамяги.
— Прочесть можете?
— Только отчасти. Вот здесь написано слово, похожее на слово «небо», а эта часть похожа на слово «сын».
— Что за хрень?
— Это не совсем хрень, Юрий Михайлович. Если мы на правильном пути, то эта хрень вполне может оказаться древней эстонской письменностью. Представьте себе, это разновидность линейного письма «а» и «b», которым пользовались древние цивилизации минойцев и микенцов. Я бы сказал, что это линейное письмо «c», неизвестное сэру Артуру Эвансу, которому вообще-то принадлежит честь открытия. Он бы очень удивился, обнаружив линейное письмо «c» не на острове Крит, а в подземелье под замком Тоомпеа.
— Это всё?
— Нет, не всё. Вот это слово определённо означает «опасность».
— С чего вы так решили?
— Оракул Зубова говорит о неизбежности неизбежного зла. С учётом оракула, это слово может означать не только «опасность», но и «зло».
— Постойте, Соллаф, если мне память не изменяет, то оракул считается наполненным содержанием, если он получил интерпретацию, так?
— Так, Николай Петрович. И что из этого?
— Это оракул Зубова, и только он может получить его интерпретацию.
— О чём дискуссия?
— Видите ли, Юрий Михайлович, уважаемый Николай Петрович считает, что при расшифровке надписи мы не имеем права опираться на оракул Зубова, поскольку оракул это очень личное. С другой стороны, мы все связаны с Зубовым и этот оракул в той или иной мере может относиться ко всем нам.
— Что дальше?
— А дальше вот, что, Юрий Михайлович, — оракул Зубова говорит о неизбежности неизбежного, где неизбежность фактически является жребием судьбы. Жребий невозможно изменить, его исполнению способствуют все античные боги. Открыв проход вниз, мы можем открыть дорогу общему жребию, то есть неизбежности неизбежного зла. Это как шкатулка Пандоры.
— А это ещё, что за хрень такая?
Соллаф оторопел, но быстро справился с нахлынувшими эмоциями.
— Конечно, здесь не совсем место, но с другой стороны, где, если не здесь, у ларца Пандоры заниматься просвещением народных масс?
— Короче, Склифосовский, — Шустров начинал терять терпение, — не учи отца… Ну, это, сам знаешь чего.
— Если короче, то Пандора это имя прекрасной женщины, созданной богом Гефестом по приказу Зевса. Её имя означает в переводе с греческого «всем одарённая». Пандору послали на землю после того, как Прометей похитил у богов огонь. Зевс вручил Пандоре сосуд, который теперь именуют и шкатулкой, и ларцом, и даже ящиком, но в оригинале это был всё-таки сосуд, что-то вроде амфоры, наполненный всяческими бедами. Сегодня мы бы сказали — мировым злом. Это зло должно было уравновесить для людей блага, приобретенные от огня, похищенного Прометеем. Герой отказался принять дар богов у красавицы Пандоры, но вместо него это сделал его брат. Он открыл сосуд, и зло разлетелось по всему миру.
— Дурацкая история!
— Совершенно верно, Юрий Михайлович, вся история дело дурацкое, но есть одно «но».
— Какое же?
— На дне сосуда Зевс спрятал надежду.
— А нам-то, что с того?
— Говорят, что она всё ещё там.
— Кто, она?
— Надежда!
Помолчали, каждый о своём. Первым тишины не выдержал администратор, долго переваривавший миф о Пандоре.
— Что, гаврики, всё ещё бздим или уже обосрались? Открывать-то будем сосуд или как?
— Ну, если вы настаиваете, то давайте верёвку. Один конец вам, другой Шмулю. Мы с Петровичем подмогнём фомками. Авось, вылетит, но не так быстро.
Гипенгиофобия
Андрей Рентик второй день искал пропавшего шефа. Его немного обидело, что Шустров таинственно исчез, не поставив в известность своего боевого помощника. Рентик последовательно обшарил Маарду и его окрестности, но тщетно. Тогда он перенёс поиски в Таллинн, но и здесь его ждало разочарование. Ни штаб-квартира партии, ни сам председатель понятия не имели, куда исчез Шустров и почему он не отвечает на телефонные звонки. Более того, с обеда второго дня Аксель Бломберг тоже перестал отвечать на телефонные звонки.
Паника заразительна, а в особенности, когда она исходит от функционера, приближенного к первым лицам и облечённого их доверием. Штаб-квартира принялась поднимать по тревоге сначала членов правления, потом уполномоченных, вслед за ними секретарей местных отделений партии. Паника в партии не прошла не замеченной для mass media. Пронырливый подчинённый Ивана Пашутинского Александр Конников принялся сочинять сенсацию номера, в то время как сам Пашутинский вызванивал личного куратора в лавочке.
Конников начал свою статью фразой «Нелёгкая судьба журналиста занесла меня накануне муниципальных выборов штаб Народной объединённой партии». Фраза ему не понравилась, потому что этот медийный штамп уже с успехом использовался в телепрограмме «Тушите свет!» Получалось смешно, но крайне несерьёзно. Журналист выкурил подряд две сигареты и переписал первую фразу. Теперь она выглядела так: «Нелёгкая занесла меня в обезглавленную штаб-квартиру Народной объединённой партии за месяц до выборов». Эта фраза ему тоже не понравилась, хотя и смотрелась заметно погорячей. Тогда Конников попытался сделать из неё сенсационный заголовок, получилось «Обезглавленная штаб-квартира».
Таинственная лавочка, выслушав вопрос Пашутинского, напустила тумана, ответив для начала освященной традицией для всех лавочек мира фразой «Не комментируется!» Потом выдала off the record информацию о том, что Шустров ушёл из-под наблюдения накануне утром после посещения бывшего помещения масонской ложи. Напоследок лавочка рекомендовала прощупать председателя партии Бломберга, спрятавшегося у своего соседа по подъезду, пока он ещё не утратил вменяемости. Пашутинский резонно рассудил, что, вылавливать по соседям загулявшего Бломберга, дело бесперспективное. Поднапрягшись, он вспомнил об осведомлённом психиатре Вольдемаре Пукке и натравил на него скандального репортёра Конникова.
Пукк для приличия посопел в трубку, демонстрируя работу мысли и одолевающие его сомнения, потом ответил намеренно акцентируя лёгкое заикание.
— Информация, к-которую вы з-запрашиваете, из разряда к-конфиденциальной. Врачебная тайна, з-знаете ли.
— Знаю, — Конников поудобнее приладил к трубке настольного телефона диктофон, — знаю, док. Буду нем как могила. На вас никаких ссылок.
— Я надеюсь, потому что… — Пукк выдержал актёрскую паузу, — д-дальше начинается п-платная консультация.
— Без вопросов! Бабло получите с Пашутинского.
— Я наблюдал т-типичную картину: ряд зависимостей, на фоне развитого астенического синдрома. Плохой сон ночью — днём сонливость. Лёгкие б-боли в груди, мушки в глазах. Повы-шенная раздражительность и частая с-смена настроений. Жалобы на повышенную утомляемость. Лёгкая подозрительность, еще не паранойя, но уже довольно заметное явление, чтобы не заметить его. Н-непереносимость эмоционального напряжения. К-картина весьма т-типичная.
— Док, у него, что крыша совсем поехала?
— Ну, не то, чтобы с-совсем, но я насчитал у него добрый десяток з-зависимостей, наиболее яркая из которых wiccaphobia, сиречь боязни колдунов и колдуний.
— Есть основания?
— Ну, если вы з-знакомы с работами д-доктора Фрейда, то д-должны понимать, что основания есть.
— Ещё раз по буквам, как это называется?
— Вик-ка-фо-би-я. Записали?
— Ага! Спасибо, док! У них там такая паника в штаб-квартире поднялась, что о, ла-а!
— Т-типичная картина для последствий авторитарного п-правления. По н-научному н-называется гип-пенгиофобия, сиречь боязнь ответственности. Кто у них там с-сейчас, так сказать, за г-главного?
— Р-рентик, — подыграл Конников.
— Р-рентик. З-знаю т-такого. С-созрел для лечения.
— С-спасибо д-док! — Передразнил журналист.
— На здоровье, д-дорогой! На здоровье! Только не подхватите случайно доксофобию.
— Это, что за зверь такой, док?
— Страх изъявления благодарности, — хихикнул на прощанье доктор Пукк, упустив из виду заикание.
Конников выключил диктофон. Он понятия не имел, как ему распорядиться информацией, полученной от психиатра. На врачебную тайну ему было глубоко наплевать, потому что откровения доктора легко было прикрыть фразой типа «По нашей просьбе независимый эксперт оценил психическое состояние председателя НОПЭ Акселя Бломберга следующим образом…» Ну, и далее по тексту. Иди, ищи ветра в поле! У нас независимых экспертов как грязи под ногтями, никаких концов не доищешься. А вот, что делать с информацией, как ей грамотно распорядиться, чтобы не нарваться на судебный иск, открыто объявив Бломберга шизофреником или параноиком? (Кем именно он будет, Конников ещё не решил.) Журналист отложил диктофон в сторону и принялся домучивать начало статьи. Редактор любит, чтобы хватало с первой фразы: «Штаб квартира последней русской партии охвачена массовой гипенгиофобией. Независимый эксперт, по нашей просьбе оценил психическое состояние лидера партии накануне муниципальных выборов…» Дурдом!
К вечеру партия затихла. Даже самая жуткая паника не может длиться бесконечно. Правление разошлось само. Секретаря Леночку Рентик милостиво отпустил домой и даже запер за ней дверь. Оставшись один, он спрятался сначала в прокуренном кабинете Бломберга, но потом перекочевал в комнату для совещаний. Там было ещё хуже, и Рентик вернулся в кабинет. Хотел, было сварить себе крепкий кофе, но передумал. Пропажа двух лидеров партии — формального и фактического открывала перед функционером фантастические возможности. Воображение рисовало перед ним одну картину заманчивее другой, и он не заметил, как задремал, опустив голову на стол.
Рентику снилось, что он как будто замещает лидера партии Акселя Бломберга. И ведь не то, чтобы замещает, а как бы принимает его обличье, но не в смысле внешнего сходства, а в смысле функциональности. Даже во сне Рентик не мог себе объяснить как это возможно. Снилось ему, что он только что прилетел из Вашингтона, где крепко задружился с демократами и Джорджем Бушем-младшим. Так задружился, что Буш на прощанье даже подарил ему визитку с прямым номером президентской «вертушки», звони, мол, Эндрю, не стесняйся. На прощанье Буш вручил Андрюхе презент на память — кейс, до верху набитый баксами.
Потом ему снилось, что собрал он чрезвычайный съезд партии и стоит перед ним на трибуне, болезненно изживая из себя до последнего атома функциональность Бломберга. Ведь сумел же он привезти баксы не из Москвы, как Бломберг, а из самого Вашингтона аж!
— Мы прошли за пятнадцать лет независимости очень насыщенный путь. Таллинн с его всего-то полумиллионным населением превратился в европейский центр притяжения! Прекрасный старый город, алкоголь и проститутки дешевле, чем в Финляндии! Западные СМИ наперебой хвалят эстонский прорыв в области электронных технологий и, что особенно приятно, компьютеризацию мышления. Полнейший восторг вызывает наша жизнь в режиме online.
В зале раздаются сначала лёгкие, как бы неуверенные в себе аплодисменты, вдруг переходящие в бурную овацию. Лидер партии поднимает вверх ладонь правой руки, призывая съезд к порядку.
— Жизнь в интернете на деле оборачивается двойной моралью. Эстония была и есть страна двойных стандартов. Есть замечательная эстонская поговорка: хороший сосед это хороший забор. Мы — страна заборов! Чрезмерное поклонение Брюсселю выходит за всякие рамки и вызывает протест наших бизнесменов, особенно мелкой и средней руки. А ведь именно эта средняя рука голосует за нас!
Съезд долго аплодирует, срываясь в овацию. Рентик терпеливо ждёт её окончания, не препятствуя товарищам по партии излить свой восторг перед средней рукой.
— В связи с этим предлагаю переназвать партию конституционно-демократической. Вот и баксов нам отвалили, не меряно!
Внезапно новый лидер партии чувствует потребность немедленно изблевать из себя всё шустровское и бломберговское. Тошнота, позыв за позывом и, наконец, освобождение…
Рентик тупо уставился на испачканный стол. Через пару минут он сообразил, что приступ дурноты охватил его, потому что прямо перед ним на столе стояла пепельница, переполненная нестерпимо смердевшими бломберговскими окурками. Но, кто поставил эту отвратительную грязь перед его лицом? Он хорошо помнил, что днём пепельница была на другом конце канцелярского т-образного стола для совещаний.
— Кто здесь? — С трудом задал свой вопрос Рентик, языком очищая рот от блевотины.
Кабинет многозначительно промолчал.
— Кто здесь?
Внезапно холодным древним ужасом повеяло из тёмных углов. Спина функционера покрылась липким потом, подскочило верхнее давление и зашкалило пульс. Однако он нашёл в себе силы отдать дрожащим голосом последний, киношный приказ.
— Выйди из тени!
На другом конце стола, в основании буквы «т» материализовалась человеческая фигура.
— Кто ты?
— Ты не поверишь, Андрюха, а ведь это я, Аксель Бломберг, председатель Народной объединённой партии Эстонии, и ты заблевал мне весь стол.
Ночной допрос
Когда стол был очищен от блевотины, а содержимое пепельницы, прежде чем отправить в урну, вытряхнули в старую газету, чтобы не воняло, когда через открытое настежь окно в кабинет хлынул свежий ночной воздух, председатель заложил ногу на ногу и выщелкнул из голубой пачки «LM» сигарету.
— Я жду отчёта. Что ты там наболтал прессе?
— Собственно говоря, ничего особенного, — замялся Рентик, — это была не моя инициатива. Они сами пристали. Кто-то снабжает этого Конникова конфиденциальной информацией.
Рентик выразительно указал взглядом на стены кабинета.
— Не морочь мне голову, — стряхнул пепел на столешницу Бломберг, — я тебя русским языком спрашиваю, что ты ему наболтал?
— Я только сказал, что второй день нет моего шефа, и я не знаю, как его найти. Что меня это беспокоит, потому что в разгаре избирательная кампания.
— Это всё?
На столешницу шлёпнулась очередная порция пепла.
— Про вас спрашивали, но я ничего не мог сказать, кроме того, что вы не отвечаете на телефонные звонки.
— Где Шустров?
Бломберг ловко выбросил недокуренную сигарету в окно, чтобы выщелкнуть из пачки следующую.
— Я не знаю. Честно не знаю. Он пропал вчера с утра. Знаю, что поехал осматривать помещение, где была масонская ложа, а потом сразу пропал. Телефон не отвечает. Я всё Маарду облазил, но его не нашёл. Сунулся сюда, а здесь тоже никто ничего не знает. Ну, и запаниковали немножко. До выборов считанные недели остались, мало ли чего. Каждый день возможны провокации.
— Чем занимался твой шеф в последние дни?
Рентик ответил не сразу, прикидывая, что можно сказать, а что говорить не стоит.
— Да, так! Ничего особенного. Текучка. Разве что гонял меня на почту проверять какие-то письма. Потом машину у меня отобрал, а свою отправил в ремонт. Зачем не знаю, она у него в полном порядке.
— Что за письма?
– Какой-то гадалке, которая избавляет от всех напастей и снимает порчу, избавляет от магического влияния…
— С этого места поподробнее.
Бломберг сделал глубокую затяжку и шумно выпустил к потолку клубы сизого дыма.
— А никаких писем не было. То есть письма были, целых два мешка, но ночью оба пропали. Вот и вся история.
— Значит, он уехал на твоей машине?
Похоже, что председатель вошёл во вкус допроса.
— Как будто на моей.
— И ты не знаешь, где его искать?
— Ну, разве что у бабы какой-нибудь загулял, но это вряд ли. Обычно шеф во время избирательной кампании себя блюдет.
Бломберг стряхнул пепел на стол и выбросил сигарету в окно.
— В общем, дело обстоит так, что я себя блюла, блюду и буду блядь. А скажи мне, Андрей, ты к своему шефу для чего приставлен? Какая от тебя практическая польза? Михалыч исчез у тебя на глазах, а ты мне тут про каких-то баб заливаешь. Если он по бабам пошёл, ты должен знать или не должен? Должен, а не знаешь.
— Не знаю, — эхом откликнулся Рентик.
Председатель встал со стула и подошёл к окну. Что-то такое он высматривал в темноте несколько минут, потом вновь, не оборачиваясь, приступил к допросу.
— Темнишь, Андрюха. Скрываешь от меня, с кем Михалыч встречался в последние дни.
— А мне нечего скрывать, мне показалось, что я видел у него в машине знакомого мужика.
— Что за мужик?
— Мужик как мужик. Бородатый, похож на Эдика Смуула, но точно сказать не могу. Ещё он меня про какого-то китайца спрашивал.
— Что за китаец?
— Сейчас, сейчас у меня, где-то записано.
Рентик развернул карманный ежедневник и быстро нашёл нужную страницу.
— Вот, Ли Лей его фамилия. Он специалист по древнему искусству… фунь… шуе, так, кажется.
— И зачем Михалычу был нужен этот фунь?
— Он мне не сказал, только просил найти побыстрее.
— Ты нашёл?
Бломберг повернулся лицом в комнату.
— Нашёл. Как не найти! Он живёт в гостинице в трёх шагах отсюда.
— Тогда пойди и приведи этого китайца сюда.
— Так ведь поздновато уже для визитов.
– Кто спрашивает твое мнение, Андрей? Сказано, иди и найди. Найдёшь, приведи его сюда. Это понятно. Ступай, раз понятно.
Рентик вернулся через полчаса, один.
— Что китаец?
Бломберг, всё это время неподвижно простоявший у окна, тяжело опустился на стул.
— Утром рассчитался в гостинице и на такси уехал в аэропорт.
— Ты хоть понимаешь, что этот китаец была наша последняя надежда найти твоего шефа?
Рентик молча кивнул головой и отчего-то заплакал совсем по-детски. Крупные горячие слезинки потекли по его щекам, смывая напряжение и грязь ещё одного бездарно потерянного дня.
Дно сосуда
— Ну.
— Баранки гну! — Откликнулся на призыв Шмуль. — Кто у нас спелеолог — дяденька Пушкин, что ли?
— Это вы на меня намекаете?
— Говно вопрос, Юрь Михалыч! Именно на вас.
Шустров посветил фонариком в дыру. К его удивлению в глубине обнаружились узкие каменные ступени.
— Там лестница!
— Я же говорил, не ту страну назвали Гондурасом!
Тихонько матерясь, Шустров начал проталкиваться в дыру, одновременно пытаясь ногой нащупать ступени. Наконец, левая нога утвердилась на лестнице, и он смог вздохнуть спокойно. Нащупывая ступеньки, начал медленно опускаться вниз.
— Ну, — в дыре показалась голова Шмуля, — и что там?
— Узкий коридор. Уходит влево и вниз в сторону замка.
— Мы спускаемся?
— По одному. Здесь тесно. Надо уходить в коридор.
— Ну, так уходите!
Вскоре все четверо оказались в наклонном коридоре. В авангарде Шустров, в арьергарде Петрович, в середине Шмуль и Соллаф. Ровно через полсотни шагов коридор почти под прямым углом повернул вправо, сохраняя уклон, который Петрович на глаз определил в 10-15 процентов. Ещё полсотни шагов и ещё один поворот вправо, как будто-то в сторону православного собора. После четвертого поворота Шустров остановился.
— Не вижу смысла идти дальше. Мы крутимся на месте.
— Что там впереди? — Поинтересовался Соллаф.
— Как будто стена. Мне отсюда плохо видно. Что будем делать?
Пользуясь своим положением, Петрович подтолкнул Соллафа в спину.
— Вперёд!
Преодолели ещё четыре поворота вправо. Шустров остановился перевести дух.
— Кто-нибудь считал шаги?
— Я нет! — Признался Шмуль. — Мне никто не поручал.
— Я считал, — подал голос Петрович. — Каждый следующий переход, короче предыдущего. Мы спускаемся по спирали вниз. Над головой примерно шесть-семь метров грунта, может быть десять. В любом случае мы ещё не достигли уровня моря.
Следующий поворот направо оказался последним. Наклон коридора стал круче, а сам проход приобрёл форму окружности, и вскоре спираль стала уже отчётливой. Петрович пропустил момент, когда вместо кирпичной кладки на стенах и потолке появился природный камень. Известняк сочился влагой, но под ногами было относительно сухо.
— Тормози! — подал команду Шустров. Дальше хода нет.
— Как нет? — Удивился Шмуль. — зачем тогда этот длинный коридор?
— Здесь дверь.
— Ну, так открывайте её!
— Не могу, не знаю как.
Петрович попросил всех присесть и осветить тупик. В конце коридора действительно находилась низкая дверца, вполне в духе средневековых построек — дерево, оббитое коваными железными полосами. Такие дверцы устраивали, в домах и общественных помещениях, чтобы в случае осады вражеский воин не мог проскочить, не нагнувшись, то есть, подставив голову под удар.
— Юрий Михайлович, что там за петля? Я отсюда не вижу.
— Открывается наружу, если вы это хотите знать.
— Петлю можно поддеть фомкой?
— Снять не получится, дверь упрётся в верхний каменный косяк.
— Так, понятно.
Петрович несколько томительных минут всматривался в дверку.
— В досках щели есть?
— Как будто.
— Так, понятно. Доставайте ваш кинжал.
— Уж лучше фомкой, — подал совет Шмуль, — фомкой надёжнее будет.
— Тише, Эдуард, — одернул антисемита Соллаф, — Петрович дело говорит.
— Юрий Михайлович, слушайте меня внимательно. Это старинная дверь. Известно два типа запоров. Если там изнутри щеколда, то придётся ломать. Если там накидной запор, то попробуйте поднять его кинжалом.
Шустров загнал лезвие кинжала в щель между первой и второй досками двери и с трудом стал тащить его вверх, пока не наткнулся на препятствие. Он поднажал и с другой стороны раздался громкий металлический лязг. Дверка легко распахнулась.
— Твою мать! — Выругался Шустров.
Продолжения коридора за дверкой не было, в пол уходил вертикальный колодец, диаметром метра в полтора. Шмул выковырял из стены обломок известняка.
— А ну, попробуйте!
Камень, так быстро шлёпнулся вниз, что Петрович не поспел с устным счётом.
— Метра три-четыре не больше, — Шустров пытался рассмотреть дно колодца, — но внизу ничего не разглядеть.
— Прыгнуть нельзя?
— Если ты такой умный, Шмуль, то ты первый и прыгай! — Голос администратора слегка вибрировал, выдавая волнение.
— Так низко же! На руках повисните, и вниз. Раз, и готово!
— Не учи отца сношаться, понял? Сам знаю, как.
Шустров принялся вязать к верёвке свой фонарик, потом осторожно стал спускать его в колодец. Верёвки ушло почти пять метров, прежде чем фонарик осветил дно.
— Ну, что там? — Горячился Шмуль.
— Хрень какая-то! — Шустров пытался что-то разглядеть внизу. — Да там ещё одна лестница. Уходит вниз в нашу сторону.
— Ну, не ту страну назвали Гондурасом! Опять вниз! Сколько можно вниз?! Мы и так уже на дне залива!
— Не паникуйте, Шмуль! И без вас тошно. Не нравится мне этот колодец.
— Что там не так? — Спросил Петрович.
— Разводы мне не нравятся на стенках.
— Так, здесь везде сыро.
— Сыро, но не так. С полметра ниже на стене зелёный с чёрным отливом ободок, словно вода стояла здесь долго.
— Вы уверены, что зелёный? — Поинтересовался Соллаф. —Ошибки нет?
— Вы меня за идиота держите?! — Обиделся Шустров. — Говорю же вам: зеленый, значит, зелёный!
— Это плохо, — Соллаф повернулся к Петровичу, — плохо, говорю, это!
— Почему плохо?
— Потому, Николай Петрович, плохо, что в колодце бывает вода.
— Ничего удивительного, вон стены, какие сырые.
— Это не та вода Петрович, это другая вода. Здесь темно, фотосинтез водорослей невозможен, даже если их споры и просочились сквозь плитняк. А ободок зелёный, это значит, что в колодце была вода, которая попала туда снаружи. В ней были уже развившиеся водоросли, которые и осели на стенках колодца. Колодец сообщается с каким-то наружным водоёмом.
— Это же Вышгород, здесь нет наружных водоёмов, — Шмуль запустил пятерню в кудлатую бороду, — кроме…
— Правильно, Эдуард, кроме моря!
Прислушиваясь к разговору, Шустров попробовал ногой крепость дверных петель. Вмурованные в плитняк петли держались крепко. Для надёжности он обвязал верёвку сначала вокруг нижней петли, потом вокруг верхней. Если нижняя не выдержит, то верхняя петля послужит для подстраховки. Прежде чем опустить верёвку вниз, администратор для удобства спуска и подъёма завязал на ней несколько узлов.
— Ну-ка, ты, дятел, подстрахуй меня.
Шустров посветил Шмулю фонариком прямо в лицо.
— Говно вопрос!
Через минуту администратор стоял на верхней ступени лестницы.
— Что там?
— Подождите, я сейчас.
Шустров осторожно спустился вниз по скользким ступеням. Лестница заканчивалась низким порталом, нырнув под который, он оказался в большом продолговатом помещении с низким, сводчатым потолком. Фонарик высветил из темноты боковые стены, но его мощности не хватило, чтобы осветить противоположную стену. В спину администратора со всего размаха ткнулся Шмуль, поскользнувшийся на пороге.
— Ну, что тут? —– Эдика охватил азарт кладоискателя.
— Ничего.
— Не ту страну назвали Гондурасом? — Обиделся антисемит. — Тогда, какого мы сюда пёрли? Должно же здесь быть хоть что-то!
— Вот этого я как раз и боюсь!
К Шустрову и Шмулю присоединился Соллаф. Петрович ещё кряхтел на верёвке.
— А вы, Соллаф, не каркайте, и без вас страшно. Бес меня попутал полезть сюда вместе с вами.
— Эдуард, вы противоречите самому себе. Вы же хотели мести.
— Да, и сейчас жажду мести, но не здесь, а в каком-нибудь приличном месте.
Шустров сделал несколько шагов вперёд, намереваясь осмотреть портал со стороны. По его ногой зашуршали мелкие камешки. Соллаф посветил на пол.
— Так я и знал, — огорчился мудрец, — дерьмо только начинается, и опыт мне подсказывает, что дерьма никогда не бывает мало.
— Что там Соллаф?
Из-под портала вынырнул Петрович.
— Смотрите сами!
Соллаф направил луч фонаря на пол, усыпанный светлым гравием. Петровичу захотелось присвистнуть, но наружу вырвалось только сиплое шипение. Между тем Шустров обнаружил на портале нечто.
– Эй, Соллаф, это по вашей части! Читайте!
С внутренней стороны портал украшала затейливая вязь из клинышков, опознанная как линейное письмо. Через пару минут Соллаф оторвался от надписи.
— Я ничего не могу понять. Здесь нет ни одного знакомого слова. Это вообще ни на что не похоже. Возможно, что это первооснова линейного письма «а», «b» и «с». Есть знаки, присутствующие во всех трех разновидностях, но понять ничего не возможно. Я всего лишь лингвист-любитель, а здесь нужен специалист.
В наступившей тишине стала отчётливо слышна капель
— Всё, мужики, мы на месте, – голос Петровича звучал глухо, – дальше идти некуда, он там.
— Кто там? — Не врубился Шмуль. — Где там?
– Там! – Петрович выразительно показал себе под ноги. — Там могила Калева.
___________________
Начало ищи здесь http://ruspol.net/?p=191&news=8763 <<<<
| Последние |
| Реклама |
| Лучшее за неделю |
| Общество и политика |
| Культура |
| Cеребряный век |
| Читалка |
| Публицистика |
| Казачьи вести |
| Соотечественники |
| Рецепт дня |