Все совпадения — персональные, фактические, политические и географические являются случайными. Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными.

Для всех людей бедность — это судьба, а смерть — 
конец существования. Я принимаю свою судьбу 
 и спокойно ожидаю конца, о чем же 
мне беспокоиться? 
Жун Цици.

 
Немолодого уже человека звали Велимир Функ. Это странное славянское имя Велимир досталось ему в память о русском поэте, председателе Земного шара Велимире Хлебникове. Порой Функ задумывался о том, что именно славянское имя определило его экзистенциальную сущность. Поэзию, однако, он не понимал и не любил, а своей славянской сущностью тяготился.
Сознательная жизнь Велимира пришлась на закат империи. Слушая разговоры либеральной тартуской интеллигенции, часто спорившей в родительском доме о судьбах мира, молодой человек постепенно проникся ненавистью ко всему советскому. Он ненавидел эту «передовую» профессуру, гордившуюся тем, что её молодость пришлась на шестидесятые годы XX века. Шестидесятники навсегда привили ему отвращение к социализму с любым лицом, будь то звериный оскал сталинизма или лукавый социализм с лицом Михаила Сергеевича Горбачева.
Когда в Эстонии грянула поющая революция, изучавший социологию студент Функ примкнул к её Народному фронту. Место для него нашлось только в русской секции фронта. Очевидно, сказался опыт его русской экзистенции. Молодой человек с головой окунулся в стихию революции вместе со столь нелюбимыми им шестидесятниками. Скрепя сердце, Функ согласился на сотрудничество и постепенно втянулся в бесконечные диспуты, митинги протеста, распространение почти подпольной прессы. Одним из первых записываться в русскую секцию пришёл пожилой, чем-то похожий на Эйнштейна, профессор Ботман. Тряхнув седой шевелюрой, старец объявил:
— Прошу иметь в виду, сударь, что войну я прошёл артиллеристом, вдруг понадобится.
— Понадобится кому, — не понял Функ, — мне?
— Нет, молодой человек, революции!
— Так она ж поющая! 
— Это она сегодня поющая, — грустно заключил профессор, — а гром пусть грянет и час настанет… Надеюсь, это понятно?
Как не понять! Функ когдато слышал эту песенку про советских физкультурников:
Под небом ясным, страны прекрасной
Сегодня мы гимнасты и пловцы,
А гром пусть грянет и час настанет,
И завтра Красной армии бойцы!
— Побойтесь бога, Борис Моисеевич, вы же интеллигент!
— Интеллигент, — согласился Ботман, — более того, филолог и где-то даже семиотик. Ну, и что с того? Думаете, я не смогу им устроить Курскую дугу прямой наводкой? Кхе-кхе!
Функ не стал возражать филологическому старцу и в графе «что умеете делать» записал против фамилии профессора: «артиллерист прямой наводкой». Остальная профессура на вопрос «Что умеете делать?» пожимала плечами и давала стандартный ответ: «Как что? Преподавать!» Преподаватели революции были не нужны. Ей были нужны герои и жертвы. Такие, как недавний выпускник истфака, молодой и подающий надежды кандидат наук Александр Конников. Он ухитрился в знак протеста сжечь свой красный советский паспорт перед объективами сразу двух американских телекомпаний и одной европейской. Конников покрыл себя неувядаемой славой в широком диапазоне от восторженно-театрального «Bravo!» до простоватого, но откровенного житейского суждения «мудозвон».
Вскоре появились и первые жертвы революции. Потянулась длинная череда молодых инфарктов миокарда и столь же молодых инсультов. Многие, не выдержавшие борьбы со сталинизмом, душившим революцию слева и справа, тихо сходили с ума. Вслед за сердечными приступами начались приступы белой горячки, участились случаи суицида. Болезни и напасти благополучно миновали Велимира, однако образование так и осталось незаконченным. Помня о том, что дурак любит учить, а умный учиться (спасибо Булату Окуджаве!), студент недоучка посвятил свою жизнь самообразованию, и с тех пор всегда чувствовал себя умным в любой компании.
Когда поющая революция отвердела и приказала долго жить, Функ неожиданно для себя ощутил потребность продолжить дело шестидесятников. Вскоре выяснилось, что в новой, восстановившей независимость Эстонии, ни для кого из молодых русскоязычных народнофронтовцев нет места. Так, в невостребованности, в ожидании общественного призыва прошло долгих пятнадцать лет. Наконец, Функ, вместе с немногими выжившими товарищами, решил взять реванш за предательство революции и бесцельно прожитые годы.
Судьба подгадала возрождение как раз под очередные муниципальные выборы. Выборы, в свою очередь, пришлись на закрытие журнала «Вольтова дуга», в которой Функ регулярно печатался После недолгих колебаний он согласился занять второе место в столичном избирательном блоке «Список Донского», сокращенно СПИД и даже СПИДОН. Список, конечно, пролетел, как фанера над Парижем — вибрируя, и на лету расщепляясь на составляющие его атомы. Тем не менее, цель была достигнута — Функ заявил о себе в полный голос. Это был голос возмужавшего, видавшего виды восьмидесятника, по праву наследовавшего идеологию шестидесятников. Известно, от ненависти до любви всего один шаг!
Функ сам себе объявил ревизию ценностей. Из прошлого он оставил только философию Мартина Хайдеггера и еще кое-что по мелочи. Велимиру нравилось представлять себя метафизической вопрошающей сущностью. Ему была близка эта мысль про вопрос о смысле бытия, который во многом построен на активности вопрошающего сущего. Поздний Хайдеггер, пытающийся осмыслить бытиё из самого бытия, подкупал его возможностью проявить в жизни открытость самого бытия. Как это прекрасно — одновременно наблюдать бытиё, разворачивающее и познающее самоё себя, вопрошать бытиё о смысле жизни, и познавая сущее через сущее, творить смысл бытия!
Накануне падения СПИДОН’а Функа угораздило вляпаться в чужие секреты. И не то, чтобы он вообще не любил чужие секреты, а страшно то, что стали ему известны такие нюансы бытия, что его смысл стал ускользать прямо из рук. Так, Велимир нещадно бранил себя за то, что позволил себе ввязаться в авантюру с членкором Зубовым. Казалось бы, всех дел-то найти Зубова и передать ему оракул «malum necessarium — necessarium» — «зло неизбежное — неизбежно». Передать оракул следовало дословно, ничего не убавляя и не добавляя от себя. Восьмидесятник купился на возможность проникнуть в тайну оракула, о которой узнал из случайно подслушанного монолога доктора Смальцева. Подкупала и необычная для социолога возможность выступить в качестве вестника богов. Откуда было знать новому Меркурию, что, избранный на роль очистительной жертвы Зубов, вместо благодарности набьёт ему лицо?
Однажды весной, когда душевные раны от стычки с членкором почти уже затянуло, боги напомнили о себе. На улице стояла настоящая весна, та самая, которую писатель Паустовский, а может быть и Пришвин — Функ никак не мог вспомнить, кто именно, — называл весной света. Распогодилось. Ночью звёзды и мороз, днём яркое солнце, отражающееся, в чём попало — в лужах, в сугробах, в оконных стёклах, в автомобильных кузовах. Ночью глубокое небо и тишина, днём — веселое чириканье воробьёв и настоящий звон капели. В такие дни не хочется сидеть дома или на службе, хочется на воздух, на солнце. Но горе тому, кто забыл дома солнцезащитные очки!
Однажды Функ забыл дома очки. Спасаясь от слепящего солнца, он нырнул из парка в «Сити-Центр», намереваясь вынырнуть на поверхность уже в начале Нарвского шоссе. Пересекая подземную остановку рейсовых автобусов, на другой стороне заметил нищего. Старик, похожий на традиционные изображения философа Сократа, клянчил деньги, ловко завлекая прохожих.
— Дай еврик! Дай еврик, ну, что тебе стоит? Ты же не жмот, правда? Дай еврик, а что я тебе скажу!
Функ попытался увильнуть от встречи с нищим, но не тут-то было. Старик, подобрав живописные лохмотья буквально ринулся ему наперерез.
— Вот, кого я здесь жду! Тебя жду! Дай еврик! Позолоти ручку, гадёныш!
Почему-то Функ нисколько не обиделся на «гадёныша». Может быть потому, что это было сказано беззлобно и даже не шутейно. В устах нищего бранное слово прозвучало, как пароль, требующий немедленного отзыва. Велимир неохотно извлёк из кармана бумажник и протянул нищему десятку.
— Щедро! — Хохотнул нищий. — А теперь иди сюда!
Функ попытался увернуться, но старик уже прихватил его грязной морщинистой лапой за отворот воротника. Казалось, что в лицо перегаром «полковника» дохнул сам Змей Горыныч.
— Смотрите, люди! Се человек!
— Не кощунствуй старик!
Функ попытался выдернуть воротник из нищенского кулака, но увяз ещё глубже. Борода Сократа слилась с бородкой социолога.
— Человеком быть не ндравится, гадёныш? — Зашипел старик. — Так я тебе скажу: был ты пирожком, а стал человеком!
Лапа разжалась, освобождая Функа. Нищий сплюнул ему под ноги и бросился на перехват очередного прохожего.
— Дай еврик! Кому говорю, дай еврик!
Неожиданно он обернулся и посмотрел на Функа, оправляющего мятый воротник пальто.
— Эй, гадёныш, а у тебя теперь есть судьба.
Функ ничуть не удивился.
— Точнее, теперь её у тебя нет, что, в общем-то, одно и то же.
   
Всю зиму Петрович проболел. И не оттого, что ослаб физически, а оттого, что впал в депрессию. Понимая, что это смертный грех, пенсионер пытался отмолить грехи дома, но, как только начинал самую искреннюю, саму горячую, идущую от сердца молитву, то слышал в ушах одну и ту же фразу:
— Он бачь, яка как намалёвана!
Петрович возненавидел бы Гоголя, если бы не понимал его правоту. На Прощеное воскресенье пошёл было в собор, но через пять минут выскочил оттуда, как ошпаренный — искрили волосы на голове, кололо за шиворотом. Когда он ставил свечу, от пальца к подсвечнику проскочила трёхсантиметровая фиолетовая искра. С большим трудом заставил себя вернуться в собор, нашёл священника. Батюшка узнал его с первого же взгляда. Жестом приказал оставаться на месте. Ушёл и через пару минут вернулся со святой водой. Не обращая внимания на ужас церковных старух, священник принялся усердно кропить пенсионера святой водой. Наконец, он возложил руку на голову, пробормотал молитву и протянул Петровичу крест для целования.
После храма заметно полегчало. Пенсионер стал чаще выходить на улицу, а с приходом весны полюбил греться на солнце, сидя на старушечьей скамейке. К концу марта Гоголь оставил его. А в первых числах апреля позвонил Соллаф. Услышав отчуждённый голос Петровича, язвительно поинтересовался:
— Старче, ты жив ещё или как?
Петрович промычал в ответ нечто уж совсем нечленораздельное.
— Ну-ну, — скептически отреагировал мудрец. — Дело у меня к тебе есть, старче, на сто миллионов.
— С меня довольно, — тихо ответил Петрович, — я в эти игры больше не игрок.
— Ошибаетесь, любезный, — голос Соллафа звучал жёстко, — ошибаетесь старче. Нет ничего хуже недоделанных вещей.
— О чём это вы?
— Да всё о том же! Помнишь, как это у Фрица Ницше? Тот, кто не убивает нас, делает нас сильнее.
— Мы живы и слава Богу.
— Мы живы, — охотно согласился Соллаф, — но и он тоже жив. Теперь вопрос: кто из нас стал сильнее?
— Не я.
— Не ты, — опять согласился Соллаф, — значит, он. Так тебе больше нравится?
Петрович промолчал.
— Короче, старче, — зашелестела внезапно трубка, — вылезай-ка из своего говнища, пришла пора подчистить пёрышки. Встречаемся через два часа в кафе «Нарва».
Петрович не смог отказаться, хотя был уверен в том, что потом пожалеет, обязательно пожалеет.
Первым в кафе появился антисемит Эдуард Шмуль: для друзей — Шмуль, для прочих — Смуул. Зубов и Соллаф появились почти одновременно. Вслед за ними в зал вошел Петрович. Пока все рассаживались за столом, Шмуль незаметно принюхивался. С некоторых пор из двух его любимых присказок в ходу осталась только одна – «Не ту страну назвали Гондурасом». Присказку «говно вопрос» он больше не употреблял. И вообще компания несколько изменилась. Придир¬чивый взгляд со стороны определил бы это изменение, как изменение насыщенности цвета – компания изрядно потускнела. Присмирел Шмуль. Народный академик Зубов потерял вкус к немецким пословицам и поговоркам. Петрович выглядел вяло и безынициативно. И только Соллаф демонстрировал румяные щёки и неувядаемый докторский оптимизм.
— Господа, я собрал вас, чтобы сообщить вам пренеприятное известие, — в голосе Соллафа явственно слышались интонации городничего, — но я верю, что оно не повергнет вас в уныние, а, наоборот, пробудит к жизни.
— Чёрта с два пробудит, — буркнул членкор Зубов.
— Я собрал вас, чтобы сообщить вам о том, что на днях состоялось избрание человека несудьбы.
— Это, что ещё за зверь такой? — Вяло поинтересовался Петрович.
— Именно зверь, Николай Петрович, именно зверь! Вы попали в самую точку.
— Этот ваш зверь — зверь из бездны?
Шмуля передернуло вслед за Петровичем.
— Да, как сказать, господа. Можно сказать, что из бездны. Кстати, поздравляю, уже состоялась его инициация.
— Откуда у вас такие сведения, — осведомился Зубов, — из ментовки или от папы римского?
— Кому не интересно, тот может уйти прямо сейчас.
— Пожалуй, я пойду, — членкор шумно отодвинул стул, — боюсь я ваших приключений и, пожалуй, вашего дерьма с меня тоже хватит.
— Потом не пожалейте, — довольно равнодушно напутствовал Соллаф. — Ещё желающие есть? Нет? Тогда я начну.
Зубов придвинул стул обратно к столику.  Мудрец сделал вид, что не заметил повторного демарша.
— Итак, господа, я уже имел честь сообщить вам, что избран человек несудьбы.
— Антихрист?
— Ещё не антихрист, но тот, кто спрямит стези его, — на церковный манер выразился мудрец. — Кстати, он тот, чьё появление было предсказано оракулом.
— Что такое «человек несудьбы»?
Прежде чем ответить, Соллаф набил новую трубку духовитым голландским табаком. Потом вдумчиво раскурил её, окутавшись клубами ароматного дыма.
— Что вы знаете о судьбе?
Членкору представился шанс продемонстрировать академический склад ума и энциклопедическое образование.
— Судьба это складывающееся независимо от воли человека стечение обстоятельств. Испытывать судьбу, значит, подвергать себя неоправданному риску. Ирония судьбы это нелепая, непредсказуемая случайность, шестёрка, бьющая туза. Перст судьбы как событие, указывающее на определенную последовательность будущих событий.
— Шестерка, бьющая туза! — Восхитился Соллаф. – Отлично, Фёдор Иванович! Я в вас нисколько не сомневался. Да только судьба это не совсем стечение обстоятельств, тем более, не совсем случайное стечение. Случайность, по сути, есть непознанная закономерность. Учёные говорят непознаваемая, а я, простите, Николай Петрович, не верю. Меня профессия обязывает быть гностиком.
— Нельзя ли как-то попроще, — взмолился Шмуль, — ещё немного и я потеряю нить ваших наукообразных рассуждений.
— Вот, Николай Петрович, глядите, с нами разговаривает сама Судьба! Не та, которая жизнь-копейка, судьба-индейка, а настоящая Судьба! Судьба с большой буквы!
Соллаф пыхнул дымом в столешницу, столешница растворилась в дыму.
— Вы были правы, Эдуард, когда напомнили мне про нить. Итак, нить! Откуда берётся нить? Нить прядёт мойра Клото…
— Кто-кто придёт?
— Никто не придёт, приходить некому, а Мойра Клото на прялке прядёт нить судьбы, событие к событию, событие к событию...
— Мойра это парка, что ли?
— Если вам угодно, то мойра — она же и парка. Так вот, мойра Клото занимается прядением нити. Безразличная ко всему мойра Атропос вооружена ножницами. В нужный момент она перерезает нить судьбы, которую прядёт Клото, и человек умирает. 
— А нить-то, откуда берётся?
— Это самый сложный момент для понимания. Нить мы получаем от мойры Лахесис ещё до нашего рождения.
— Теория жёсткого детерминизма, — ввернул Зубов.
— И детерминизма тоже, — поддакнул мудрец. — Но вот в чём проблемка. Нить это одновременно и течение событий жизни и жребий. Лахесис выбрасывает нам жребий. Заметьте, не выбирает, а именно выбрасывает. Примерно так, как игроки бросают кости. Сочетание символов и есть наш индивидуальный жребий.
— Детерминизм наука осуждает.
— Да, уважаемый Фёдор Иванович, именно осуждает, но ничего с ним поделать не может.
— Почему, позвольте поинтересоваться?
— Потому, что исполнению выпавшего жребия содействуют все античные боги, и наука здесь бессильна. Более того, вредна.
За столом повисло нехорошее молчание. Петрович, не проронивший ни слова, с тоской глядел в окно. Он твёрдо знал, что судьба это суд Божий, участь, предназначенная человеку от Бога. Всё, что Соллаф только что так вдохновенно втюхивал Шмулю и Зубову про мойру Лахесис, с его точки зрения, было полной ерундой.
— Так вот, господа, у всех народов мира судьба определяется как проявление божественной воли, даже, если она и выпадает на костях. Где-то я прочёл, что для того, кто верит в судьбу, нет разницы между долгой жизнью и короткой, а для того, кто не верит в судьбу, но верит в естественный закон всех событий, нет ни истины, ни лжи.
— К чему нам эта древняя мудрость, если мы вчетвером не смогли поймать и наказать всего лишь одного негодяя?
— Видите ли, Эдуард, для нас опасность представляет не тот, кто верит в судьбу, а тот, кто в неё не верит. С его точки зрения, освобождение от предначертаний судьбы делает его сверхчеловеком — существом вне нравственности и морали. Астрология, если позволите это аллегория свободы, а точнее, освобождения от судьбы. Знающий свою судьбу, получает от неё освобождение.
— И что вас в этом не устраивает?
— Видите ли, Эдуард, если нет божественного предопределения, то нет и ответственности перед Богом. Несудьба это отсутствие, каких бы то ни было божественных предопределений. Это не просто хула на Бога, потому что хула всё же подразумевает объект приложения сил, но абсолютное отрицание Бога, война, если хотите.
— А мы-то чем помочь можем?
— Человек несудьбы способен наломать больших дров. Мы должны найти его, Эдуард, и остановить, как можно скорее.
— Почему мы?
— Потому, что это мы упустили хозяина.
— А хозяин—то здесь причём?
– Причём? — Притворно изумился Соллаф. — Притом, что это он спрямляет стези Мардуку. Мы должны найти человека несудьбы и обезвредить его.
— Миссия не выполнима, — подал реплику Петрович, — потому что она невыполнима.
— А вот тут вы ошибаетесь, уважаемый Николай Петрович, невыполнимая миссия выполнима, потому что это наша миссия.
— Вы говорите загадками, Соллаф.
— Отнюдь. Мы не будем искать антихриста сами, мы найдём человека несудьбы. Человек несудьбы укажет и на хозяина, и на того, кто избрал его своим орудием. Мы поссорим их. Поверьте мне, нас ждёт битва исполинов.
Зубов саркастически хмыкнул.
— Ничего смешного, Фёдор Иванович. Верьте мне, это будет настоящая битва исполинов духа —  nephilim.
   
Ночью Петровичу приснилось, что он беседует с Лао Цзы, прогуливаясь в саду камней. В летней резиденции недалеко от Бейджинга тенисто и прохладно. Лёгкий ветерок играет тысячей колокольчиков на башне храма. Их мелодичный звон старинной бронзой украшает летний полдень. По тропинке сада ползёт древняя черепаха.
Едва заметным движением Петрович удаляет охрану — философские беседы не для глупых ушей. Некоторое время вместе с Лао Цзы он прогуливается молча. Наконец, философ начинает излагать 76 стих «Дао Де Дзин».
— Говорю тебе, что человек, появляясь на свет, мягок и податлив, словно побег бамбука. Когда умирает, то теряет гибкость и становится тверд, как панцирь той черепахи, что ползет впереди нас.
Петрович слушает молча, пока ещё следя за мыслью знаменитого мудреца Лао Цзы.
— Смотри на этих рыбок в пруду. Все живые твари, деревья и травы, когда рождаются на свет, податливы и нежны, а когда умирают, становятся сухими и ломкими.
Философ с легким щелчком обламывает сухую веточку на цветущем дереве.
— Видишь, как легко она обломилась. Потому тот, кто мягок и податлив, идет дорогой жизни, тот, кто негибок и тверд, идет дорогой смерти. Вот почему воин, рвущийся в бой, обязательно найдет свою смерть. Дерево, высокое и крепкое ждёт свой топор. То, что идет вниз — это твердое и крепкое, то, что растет вверх — это мягкое и податливое. Замечал ли ты это?
Петрович молча кивает головой
— Я расскажу тебе о чиновнике по имени Инь, который в царстве Чжоу управлял большим хозяйством. Его слуги, трудились от зари до зари, всячески угождая хозяину. Был среди них старый слуга, которому приходилось трудиться сверх меры, но он никогда не роптал. Утром с тяжким стоном слуга поднимался на работу, вечером, вконец утомившись, погружался в спасительный сон.
Петрович шевелит пальцами руки в воздухе, словно давая понять, что история глуповата для того, чтобы стать настоящей философской притчей.
— Понимаю, — серьёзно говорит Лао Цзы, — история показалась тебе не заслуживающей внимания, но дослушай до конца. Так вот, засыпая, старый слуга видел чудесные сны, в которых он был правителем царства. Он правил государством, вершил суд, наказывал нерадивых, награждал расторопных. Развлекался, как хотел, проводя ночи напролёт в царских пирах и забавах. Во сне его радости не было предела. Не было усталости, болезней и боли.
Петрович недоумённо вскидывает брови.
— Терпение! Когда слуга пробуждался от сна, то вновь видел себя жалким прислужником. Но, когда кто-нибудь обращался к нему со словами сочувствия, слуга отвечал так: «Жизнь человека длится сотню лет, и это время делится на дни и ночи. Днем я простой слуга и жизнь моя тяжела, зато по ночам я живу как царь».
Петрович рассеянно смотрит на гладкие воды озера вырытого тысячами слуг на ровном месте. За его спиной высится гора, которую построили тысячи слуг, подбиравших землю у тех, кто копал яму для озера. Никто из них никогда не рассказывал про свои сны. Никто никогда не интересовался их снами. Какое было дело государям до тех, чья жизнь это тяжёлый, но хорошо оплачиваемый труд. Философ заметил тень отчуждения на лице Петровича.
— Чиновник Инь, — продолжил свой рассказ Лао Цзы, — был  вечно занят хлопотами. В заботах о дарованном предками наследстве он истощал силы тела и души. Каждую ночь, уснув, он видел себя во сне жалким рабом, которого подгоняют, которому дают самую грязную работу, ругают и даже бьют. Каждую ночь он бредил и стонал во сне. Опечаленный снами Инь попросил друга растолковать ему странные сновидения.
Петрович вновь удивлённо вскидывает брови и шевелит в воздухе пальцами: чего ж тут странного?
— Терпение! Вот, что сказал чиновнику Инь его преданный друг: «Имея столь высокий титул и такое богатство, ты превосходишь остальных. Когда ты видишь себя во сне рабом, которого заставляют без отдыха трудиться, то знай, что это судьба воздает тебе то, чего ты лишен по рождению».
Сложив губы бантиком, Петрович шумно выпускает воздух, спугнув с ветки малую пичужку подобием змеиного шипения.
— Согласись, что нельзя иметь всё сразу и во сне, и наяву!
Петрович молча следит взглядом за полётом пичужки. Философия ему надоела, однако, философия не надоела Лао Цзы.
— Когда Конфуций странствовал по горе Тайшань, он увидел старца Жун Цици, который бродил по равнине в одеждах из шкур, подпоясанный простой веревкой, и напевал песню, подыгрывая себе на лютне. Удивился Конфуций: у человека нет ничего, кроме лютни, а он веселится. «— У меня есть тысяча причин для веселья, — сказал Жун Цици. — Человек самая драгоценная из вещей в этом мира, а я имел счастье родиться человеком. Из двух полов мужчины ценятся выше, чем женщины, а я имел счастье родиться мужчиной. Среди родившихся на этот свет многие не живут и дня, а я уже прожил девяносто лет. Для всех людей бедность — это судьба, а смерть — конец существования. Я принимаю свою судьбу и спокойно ожидаю конца. Так, о чем же мне ещё беспокоиться?» Выслушав, Конфуций назвал Жун Цици человеком, знающим как быть довольным в этом мире.
Движением плеча Петрович даёт понять философу, что судьба какого-то там нищего бродяги его совершенно не интересует.
— Скажи мне твой сон, Петрович, и я скажу, чего тебе не хватает в жизни.
Петрович разводит руки ладонями наружу, давая понять, что у него всё есть, а чего нет — он может получить без труда, стоит ему только пожелать.
— Представь, Петрович, что всё, что ты видишь, это всего лишь твой сон. Сейчас я досчитаю до трёх, хлопну в ладоши, и ты проснешься последним нищим.
Петрович укоризненно грозит философу указательным пальцем, затем характерным жестом проводит им по горлу, давая понять, что такой философии он не понимает и сыт ею по горло. Лао Цзы, увлечённый рассуждениями, не замечет жеста, которым ему дают понять, что дальнейшие рассуждения неуместны.
— Однажды богатый человек спросил у своего советника, может ли он обрести путь избранного и овладеть им. Советник объяснил ему, что жизнь это гармония жизненных сил, на время дарованная человеку Небом и Землей. Тело и судьба не принадлежат человеку, потому что путь жизни предначертан. Они бросают его нам, как змеи сбрасывают свою кожу. Поэтому вы странствуете, не зная, куда направляетесь, стоите на месте, не зная, на что опираетесь. Даже за столом питаетесь так, как не станете кормить свою собаку.
Петрович в раздражении всплескивает руками: ну, до чего же глуп этот умный человек!
— Древние говорили: всё, что случается как бы само по себе, — всё это судьба. Всё, что приходит сегодня, а завтра уходит, — всё это судьба. Для того, кто верит в судьбу, нет  разницы между долгой жизнью и короткой. Но для  того, кто верит в естественный закон всех событий, нет ни истины, ни лжи. Стало быть, нет ничего, чему бы он доверял или не доверял. Он живет лишь подлинностью событий, не задумываясь об их причинах.
Петрович где-то уже слышал про безнравственность веры в естественный, свободный от судьбы ход событий. Он поворачивается лицом к философу и укоризненно смотрит ему глаза. Лао Цзы считает до трёх и хлопает в ладоши.
Петрович просыпается. На груди у него лежит книга. Он поднимает её и читает с того места, за чтением которого его сморил сон:
«— Разве может твоя власть сравниться с моей властью? — Спрашивает Сила Судьбу.
— Смотря, как сравнивать, — отвечает Судьба.
— Я, — говорит Сила, — имею власть над долголетием, которое легко могу укоротить. Мне принадлежит успех и неудачи, знатное и низкое положение, богатство и бедность.
— Пэнцзу умом не превосходил Яо или Шуня, однако же, прожил восемь сотен лет, — возразила Судьба. — Янь Юань был способным юношей, а умер восемнадцати  годов от  роду. Конфуций не уступал в добродетели владыкам царств, а они заставили его терпеть нужду. Царь Чжоу не превосходил благонравным поведением трех казненных им советников, однако же, восседал на троне. Если всё в твоей власти, Сила, то почему  ты дала одному долгую жизнь, а другому — короткую? Почему позволила негодяю сидеть на троне, а добродетельного мужа — терпеть неудачи? Почему позволяешь дурному человеку богатеть, а хорошего заставляешь жить в нищете?
— Если  у меня нет власти, — обиделась Сила, — то может быть ты будешь управляешь этим миром?
— Долгая или короткая жизнь, успех или неудача, высокое или низкое положение, богатство или бедность случаются сами собой.
— Тогда тебе нечем гордиться, — сказала Сила.
— Да, — согласилась Судьба. — Но я ничего не ломаю и никого не обкрадываю. Я просто придерживаю кривое от сползания в кри¬визну и подталкиваю прямое, чтобы оно двигалось прямо».
   
Нищий в подземном переходе огляделся, проверяя, нет ли поблизости лишних глаз. Убедившись в том, что никто не обращает на него внимания, старик ловко подцепил крюком люк ливневой канализации и проворно скрылся в колодце. Если бы кто-то наблюдал за ним со стороны, то, вероятно, усомнился бы в его почтенном возрасте. В этом нет ничего удивительного, потому что люди, оказавшиеся по разным причинам на улице, быстро теряют приметы собственного возраста. Чего уж тут скрывать — старик был явно моложе и сильнее, чем это могло бы показаться на первый взгляд.
Пропетляв по нескольким канализационным туннелям, нищий добрался до вертикального колодца, который привёл его в каменный подвал старинного особняка, притаившегося на одной из тихих таллиннских улочек в районе Екатериненталя, который на эстонский манер теперь называется Кадриорг. В подвале нищий быстро прошел в самый дальний угол и открыл висячий замок дровяного сарая. В сарае приподнял завесу из мешковины и набрал цифровой код замка, запирающего внушительную дверь из металла.
Оказавшись внутри обширного помещения, нищий позволил себе расслабиться. Рубище аккуратно повесил на вешалку в специальном шкафу. Деньги небрежно швырнул в ящик письменного стола. Включив бойлер, пустил в ванну горячую воду и щедро бросил в неё ароматическую соль. На кухне вынул из стойки бутылку красного вина. Пока в ванной набиралась вода, включил компьютер и проверил электронную почту. За минувшие сутки не набралось ничего кроме спама — назойливых рекламных объявлений, рассылаемых специальной программой, вычисляющей электронные почтовые адреса.
После дня, проведенного в подземном переходе, вино на губах, впитавших пыль и выхлопные газы рейсовых автобусов, слегка горчило. Вода, насыщенная ароматической солью с едва уловимым ароматом вербены, ласкала кожу и растворяла усталость. Облачившись в домашний халат и тапочки с кокетливыми помпончиками, нищий устроился за столом. Из верхнего ящика он вынул свежую пару медицинских перчаток из тонкого матового латекса и набор увеличительных стёкол. Крутнувшись в конторском кресле, аккуратно снял с полки картонную коробку и разложил её содержимое на специальной подстилке, покрывающей стол. Через минуту перед ним на столе были разложены различные части человеческого скелета: свод черепной коробки и глазными проемами, нижняя челюсть, несколько зубов, две пары позвонков, кости ладони, нижнее левое ребро, левая же берцовая кость и остатки стопы.
Этот набор достался нищему недавно, причём не из земли. Кости хорошо сохранились. По всему было видно, что они хранились в достаточно сухом месте. Если не знать, что им несколько тысяч лет, то можно подумать, что они извлечены из какой-нибудь могилы прошлого века. Человеческих останков в Таллинне много. Можно сказать, что весь центр города стоит на нескольких старинных кладбищах. Так, бульвар Каарли и улица Роозикрантси вросли фундаментами домов в старинное кладбище Святой Барбары. Подземный переход под бульваром проложен прямо через могилы. В начале Тартуского шоссе под асфальтом спрятана большая часть чумного кладбища старинной богадельни Святого Яна. А ещё есть немецкое кладбище в районе Пельгуранд, превращенное в мрачный безлюдный парк. Такие же городские кладбища-парки есть и в районе Коппель, и в прибрежной зоне у самого порта. Кое-что, не обозначенное на карте, осталось от нацистов и от советской власти.
Разложенные на столе кости не принадлежали ни остзейским баронам, ни чумным горожанам, ни жертвам нацизма. В некотором роде эти косточки были загадкой. Опытный взгляд патологоанатома сразу отметил бы их несколько непривычный размер. Найдись такие косточки где-нибудь в Африке в Олдувайском ущелье или на берегах озера Чад, их непременно объявили бы недостающим звеном в истории эволюции человека.
Нищий внимательно рассматривал свод черепа. Если не знать, кому он, возможно, принадлежал, то можно было бы подумать, что это при жизни это был крупный и даже очень крупный экземпляр Pithecanthropus erectus — обезьяночеловека прямоходящего. От такой находки Луис и Мери Лики наверняка пришли бы в неописуемый восторг и сплясали бы джигу на могиле Чарльза Дарвина. Но обитатель таллиннского подвала не был готов разделить восторги эволюционистов. Он критически осмотрел внутреннюю поверхность крышки черепа, свидетельствующую о том, что её хозяин обладал развитым мозгом, процентов на двадцать, а то и на тридцать превышающим вес мозга обычного человека. На первый взгляд, объем мозга, хранив¬шегося в этом черепе, составлял не менее 1600—1700 кубических сантиметров. Будь под рукой соответствующие инструменты, можно было бы определить точно, но сейчас это было не важно. Важнее было понять, можно ли из сохранившихся останков выделить структуры ДНК?
Отложив в сторону свод черепа, нищий принялся внимательно изучать нижнюю челюсть. Потом снова взял в руки череп и пальцами прощупал едва заметный на глаз сагиттальный нарост, делящий свод на две равные части. Нарост свидетельствовал, что к массивному черепу крепилась мышцами мощная нижняя челюсть. Именно такую он только что держал в руках. Размер берцовой кости также свидетельствовал о том, что её хозяин при жизни обладал завидным ростом. После берцовой кости наступила очередь зубов. Критический осмотр материала убедил исследователя в том, что именно они могут быть использованы для выделения исходного материала. Если повезёт, то удастся восстановить отдельные фрагменты ДНК, пригодные для идентификации.
Нищий поднялся из-за стола и, не снимая перчаток, с бокалом в руке прошёлся по периметру комнаты. Предстояло решить, где можно будет заказать экспертизу и сравнительное исследование, чтобы сохранить конфиденциальность. По вполне понятным причинам, Эстония и Финляндия были отвергнуты без рассмотрения аргументов за и против. После недолгих колебаний были отвергнуты Швеция, Германия и Франция. Пожалуй, что странный обитатель таллиннского подвала склонялся к тому, чтобы передать материал в какой-нибудь тихий частный исследовательский центр, где-нибудь на севере Норвегии.
Радиоуглеродный анализ для надёжности результатов придётся заказать сразу в нескольких местах. К сожалению, в Европе не так уж много мест, где это могут сделать достаточно квалифицированно. Методика основана на том, что возраст любого живого организма может быть определен по степени распада углерода-14, который накапливается в течение жизни. После смерти плоть перестаёт поглощать углерод. Нестабильный радиоактивный углерод-14 с течением времени превращается в азот-14. В процессе превращения выделяется отрицательно заряженный электрон, что и позволяет зафиксировать сам процесс трансформации. Процесс полураспада происходит в течение 5730 лет. Это значит, что по истечении этого срока половина атомов углерода-14 превращается в атомы азота-14. Элементарный подсчёт позволяет определить возраст органики с относительно высокой точностью.
Впрочем, хозяина подвала вполне удовлетворила бы точность плюс-минус половина тысячелетия. Поставив бокал на стол, он взял в руки свод черепа и почти с нежностью разгладил большим пальцем правой руки воображаемые морщинки на лбу. Попытался представить себе лицо, глаза, но информации явно не хватало. Потом повернул череп к свету, чтобы лучше разглядеть массивные надбровные дуги и переносье. Если бы для этой сцены нашёлся зритель, то в тишине подвала явственно прозвучало бы что-то вроде: «Бедный Йорик! Я знал тебя ребенком…» Но зрителей не было, Шекспира тоже.
Какое-то время нищий всматривался в пустые глазницы.
— Ну, здравствуй, родственник!
    
Зиму Бальтазар Русов посвятил творчеству, весну издательским хлопотам. В мае предстоял визит руководства творческого союза во главе с самим товарищем Паничевым. Москвичам следовало предъявить жизнеспособную творческую организацию, достойную должности секретаря союза писателей, которую Русов занимает отнюдь не на выборных — демократических началах. Должность, дающую высокий социальный статус и «крышу», нужно отрабатывать каждый день.
К зиме накопилось много обид и обидчиков, и после Рождества Русов засел за письменный стол. Остаток января прошёл в муках творчества. Хотелось для начала раздать всем сестрам по серьгам, но сестёр было слишком уж много, и выбор был сделан в пользу традиционного для русской литературы жанра — записок сумасшедшего. Когда берётся сапоги тачать пирожник, то неизбежно случаются накладки. Книжка быстро вышла из печати, и критика сразу же обратила внимание на её говорящее название: «Записки нераскаявшегося сумасшедшего». Вычислить анонимного автора не составило труда, тем более что в качестве правообладателя на обороте титульного листа был указан сам Русов. Театральный критик Илья Бух первым обратил внимание на то, что раскаявшийся или нераскаявшийся сумасшедший это нонсенс и немедленно связал разоблачительную описку с прошлым Русова.
Дело в том, что прошлое правоприемного гражданина Эстонской Республики Бальтазара Русова компрометировала служба в Конторе Глубинного Бурения. В конторе Русов специализировался сначала на зажиме творческой интеллигенции, отсюда, кстати, проистекала его тяга к творческим союзам вообще и к творчеству в частности. Под занавес империи он получил повышение и новую линию работы — разоблачение козней Европейского сообщества. Новая власть, хотя и признала его правоприемственность, но взамен потребовала официального признания старых грехов. Признавать старые грехи Русов категорически отказался, потому что это повлекло бы за собой официальный запрет на активное участие в политике с обязательным изгнанием с должности советника парламентской фракции. К тому времени он уже оброс новыми грехами, поэтому местная лавочка принята соломоново решение: исполнить букву закона и разоблачить нераскаявшегося грешника, но только после того, как истечёт срок запрета. Так родилась легенда о нераскаявшемся гэбэшнике, которую наблюдательный критик Бух в свойственной ему язвительной манере незамедлительно связал с записками нераскаявшегося сумасшедшего.
Запискам было предпослано уведомление от издателя предупреждающее, что о темах и канве рассуждений автора небесполезно знать «всем русскоязычным жителям Эстонии и не только Эстонии, ибо эти рассуждения отражают их бытие на благодарной и гостеприимной эстонскоязычной земле». Поэтесса Стульская, уловленная Русовым за пуговицу на блузке, позволила себе заметить, что у русскоязычных жителей «не Эстонии» нет и быть не может никакого бытия на «эстонскоязычной» земле. В ответ Русов отвернул на блузке пуговицу и, не извиняясь, сообщил, что уведомление написано исключительно для хохмы, а если кто-то не понимает тонкой иронии автора, то это его личные проблемы, отягощенные отсутствием чувства юмора. Проглотив оскорбление, Стульская заметила, что жанр записок, пусть даже и сумасшедшего, ещё не даёт автору право игнорировать правила приличия и правила русского языка. Едва она закончила фразу, как лишилась ещё одной пуговицы на блузке.
Но хуже всех с автором обошёлся актёр Архелай Стеклов. Он подстерёг Русова на приёме по случаю вручения премии «Русская Эстония». Пока Русов машинально откручивал пуговицу на пиджаке главного российского соотечественника, Стеклов пристроился рядом и, как бы невзначай, завёл разговор с купцом и муниципальным деятелем Михаилом Леонидовым. 
— Я тут кое-что почитываю на досуге, — убедительно начал Стеклов, — сам, знаете ли, почитываю.
Леонидова передернуло. Всему городу был памятен его предвыборный плакат размером три на пять метров, изображавший муниципального деятеля с газетой в руках. Плакат украшала издевательская надпись «Loen ise!» – «Читаю сам!» С тех пор Леонидов неадекватно реагировал на любое упоминание о чтении.
— Да-да! Читаю исключительно сам! За новинками слежу. У меня, знаете ли, хобби — энциклопедии, словари всякие. Я с ними на досуге кроссворды разгадываю.
Стеклов заметно повысил голос, привлекая внимание окружающих к беседе с Леонидовым
— Вот, недавно приобрёл словарик блатного языка. Вы по фене ботаете, Михаил, как вас там по отчеству? Нет? Ах, как жаль, как жаль!
За актёром уже следили, ожидая смешной развязки. Пока все были уверены, что жертвой розыгрыша избран Леонидов, в котором давно и небезосновательно подозревали манию величия. Муниципальный деятель не скрывал, что родился под созвездием Льва всего на один день позже Наполеона Бонапарта. На досуге он скупал в антикварных лавочках мелкие вещицы, которые, по его мнению, могли бы принадлежать его предкам. Из вещиц сложился небольшой домашний музей, главным экспонатом в котором был портрет маслом, изображающий Леонидова в полный рост. Это был не просто портрет, но парадный портрет, на котором Леонидов был изображен в мундире действительного тайного советника, двухуголке и с церемониальной шпагой на боку. Предки могли бы гордится таким потомком, как потомок гордился своими предками.
Род свой Леонидов вывел из тьмы веков. Прежде всего, он объявил, что никакой он не Леонидов, а потомок стремянного Пяткина. Сей стремянный получил свое прозвище «Пята» за то, что подсаживал в седло князя Василия II, прозванного Тёмным, то есть, слепым, исключительно за пятку. Но и этого мало: оказывается, Пяткин был не просто Пяткин, а потомок древних черниговских бояр Бяконтов, служивших ещё Ивану Калите. Чтобы понять это историческое хитросплетение, придётся вспомнить сыновей Акинфа Великого Ивана и Фёдора, которые были сподвижниками Калиты. Сын Ивана Акинфовича Андрей, прозванный «Кобыла», был ближним боярином сына Ивана Калиты Симеона Гордого. Андрей Иванович Кобыла стал родоначальником династии Романовых, первоначально прозывавшихся Кошкиными по прозвищу его брата Фёдора Ивановича Кошки.
А вот с другим сыном Акинфа Великого Фёдором Акинфовичем по прозвищу «Бякота», получившим свое прозвище от славянского бякало – мямля, произошла пренеприятная история. Из-за случайной описки в первоначальном изводе потомков сановника Ратши, Фёдор Бякота был отделён от рода Акинфа Великого и присоединён к черниговским боярам Бяконтам. Беда в том, что к началу Батыева нашествия род Бяконтов уже пресёкся. Ну, да Бог с ними с Бяконтами! Дурак намёка не поймёт, а умный быстро сосчитает, что скромный муниципальный деятель Леонидов через предка своего Фёдора Бякоту состоит в кровном, хотя и весьма жидком родстве с династией Романовых, правивших Россией 300 лет с хвостиком!
— Да, так о чём это я?
— О словарях, – наивно подыграл Леонидов.
— Да-да, — обрадовался Стеклов, — именно о словарях! Я тут давеча приобрел один такой и не могу с ним расстаться. Ну, никак не могу! Спать с ним ложусь и утром встаю! Помните, как это в песне про уголовный кодекс поётся: «Открою кодекс на любой странице, и не могу — читаю до конца!»
Стеклов извлёк из кармана пиджака карманного формата книжечку в мягкой жёлтой обложке.
— Вот, обратите внимание: казалось бы, пустячок — записки какого-то сумасшедшего…
Русов напрягся, спиной чувствуя, что этот гад прихватывает его за больное место.
— Но это не чужой нам сумасшедший, это наш сумасшедший, это наш сукин сын! С чего это я начал? Ах, да! Со словарей. Я здесь такой словарь нашел, что сам с ума сошёл. Ну, каково?!
Раздухарившийся Стеклов в голос напел знаменитый куплет:
Когда начну свою статью читать,
То кровь в висках так ломится, стучится
Как мусора, когда приходят брать…
От пения Русов дернулся, было, чтобы свалить по-тихому, но обнаружил, что уже поздно: вокруг Стеклова и Леонидова образовался плотный круг слушателей, прижавший его к столу с угощением. Здесь были и те, кто просто любопытствовал, и те, кто с нетерпением ожидал скандала. Позеленевший от злости Русов перестал воспринимать действительность, во всяком случае, воспринимать адекватно. В ушах звенел дурацкий каламбур «словарь нашёл — с ума сошёл!»
— Нет, вы только послушайте! Хотите сдать экзамены на гражданство? Тогда учите словарь сумасшедшего! Я всю жизнь думал, что кум это опер лагерный. Оказывается, нет! Кум это команда умных мужиков. Я думал, что засрак это просто засранец, ан, нет! Ошибочка вышла! Это заслуженный радетель культуры! Мы, кого тут сегодня награждаем? Правильно, засраков! А награждает кто?
Стеклов метнул озорной взгляд в главного российского соотечественника.
— Думаете, соотечественники? Нет, шалишь! Награждают засраков исключительно мудраки! Да, не мудаки, а мудраки! Сиречь, мудрецы—разумники. Это ж понимать надо, надо свой язык жопой чувствовать! Ой, простите, жопа это же мы с вами! Мы не просто жопа, а жертвы ограниченной психотронной агрессии! Так, что жопа вам, господа мудраки!
Стеклов отвесил шутовской поклон и кинул призывный взгляд в сторону Русова, по-прежнему стоявшего к нему спиной.
— Автора! — Крикнули из толпы. — Автора назовите!
— Да, нет здесь никакого автора, Кузьмич какой-то. Но дразнить Кузьмича не рекомендую, он же сумасшедший!
Русов медленно повернулся лицом к Стеклову и выдавил с плохо скрываемой обидой:
— Мне только теперь пришло понимание, что моя правозащитная деятельность имеет обратно-пропорциональную связь с инстинктом поглощения пищи и позывами ходить на горшок.
— Господи, Бальтазар, — притворно всплеснул руками Стеклов, — ты, что обиделся на меня? За что, друг мой?
— Потому что козёл, — еле слышно прошептал Русов.
Публика напряженно затихла, предвкушая скорую развязку.
— Желаете знать имя автора? — Стеклов поднял книжку над головой.
— Да! – Рявкнула толпа. — Автора!
— Автора? — Переспросил Стеклов.
— Автора!!!
— Вот он!

Книжка неожиданно уткнулась в грудь Бальтазара Русова. Писатель инстинктивно отпрянул и напоролся на фуршетный стол. Пытаясь найти опору, он выставил за спину руки и со всего размаху въехал левой рукой в салат «Столичный», а правой — в блюдо с фаршированными помидорами. Столешница, принявшая на себя вес литераторского зада, опрокинулась, выгружая премиальные деликатесы прямо под ноги толпе…

Воспоминание о помидорах и, в особенности, о салате терзало нежную писательскую душу. Уже не пепел Клааса, а банальный салат оливье стучал в его сердце. Публично нанесенное унижение отпечаталось на нём неизгладимым рубцом: читателям живой писатель ненавистен, они любить умеют только мёртвых.
Вот почему телефонный звонок от человека, назвавшегося хозяином, с просьбой организовать ему встречу с куратором из лавочки, Русов воспринял, как чью-то (почему бы и не этого козла?) глупую шутку.