Петрович и человек несудьбы. 3.

Михаил Петров

Источник: ruspol.net (перевод)
Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников

04.11.20
15832

Пятая из историй про Петровича.

Все совпадения — персональные, фактические, политические и географические являются случайными. Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными.
_____________________

Деградация воли

С некоторых пор Велимир Функ стал задумываться о вещах, до толе ему совершенно не интересных. Его потянуло к литературе, которую он раньше считал неприемлемой и даже оскорбительной для идейного наследника демократов-шестидесятников. Более того, он стал замечать за собой довольно странные вещи. Вот, например, та старуха в лифте. Он не желал ей зла, просто сказал: «Сдохни!» Старуха умерла. Старая стерва могла умереть когда угодно и где угодно, но чтобы вот так, в лифте собственного дома! И потом этот надоедливый попрошайка в подземном переходе. Что он там молол про судьбу? Функ не верил в судьбу. Судьба это чистейшая метафизика, а он был природным материалистом. Конечно, Велимир верил в то, что есть некие не познанные и непознаваемые корреляции, влекущие за собой цепь последовательных событий в жизни человека, вытекающих одно из другого. Но с другой стороны он твёрдо знал, что «после того» ещё не значит «вследствие того». Особенная печаль была в том, что любимый Хайдеггер ничем не мог ему помочь. Вопрошающая сущность Мартина Хайдеггера была бессильна против непознанной непознаваемости бытия Велимира Функа.
Особенно Функа поразил тот случай в подземном переходе, когда он точно знал, что автобус не сможет остановиться на остановке и собьет пешехода. Он точно знал судьбу несчастного мужика, но и пальцем не мог шевельнуть, чтобы предотвратить наезд. Он не верил в судьбу, но, как однажды сказал ему друг Шастров, человек, знающий свою судьбу, получает от неё освобождение. Шастров считался опытным политологом, и у Велимира не было повода не доверять ему. Внезапно он почти дословно вспомнил рассказ Шастрова:
«Ты не поверишь, Велимир, у меня был реальный случай в Питере лет десять назад, а может и больше. Зимой дело было. Я зашел в Дом книги, а там тогда, прямо напротив входной двери, в маленьком таком тамбуре было зеркало во весь рост. И уже как-то выработался условный рефлекс: заходишь и первое, что видишь — себя родимого... И вот, как-то зимой захожу я туда и вижу посиневшего от холода, скукоженного негра в нелепой такой шапке-ушанке... И ведь в первый момент была полная иллюзия того, что вижу я себя, но вот такого, страшного, уродливого. Ужас охватил меня... Реальный ужас, чувак. Это была судьба. Я свою судьбу увидел. Я теперь каждый день жду этого негра в ушанке. Негр в ушанке это моя судьба Честно, старичок. Вот те крест!»
Шастров нелепо, на католический манер перекрестился, чем совершенно добил Функа. И потом ещё эти дурацкие словечки из шестидесятых — старичок и чувак. Человек, уважающий американскую культуру, — сиречь чувак, даже ласкательно — чувачок:
Стал наш дед чуваком.
Грызёт соломку,
Пьёт дешёвый коньяк
И самогонку…
Очень всё это тогда не понравилось Велимиру, а особенно вся эта шастровская метафизика. «Тоже мне нашёлся Есенин от сохи! — Возмущался Функ. — У всех, даже у грёбаного Моцарта свой Чёрный человек, а у Шастрова, видите ли, выискался синий негр в ушанке!» Однако тогда дело было совсем в другом. Тогда он тайно, но вполне конкретно завидовал другу, который верит в судьбу, который знает свою судьбу, который, наконец, воочию видел свою судьбу, пусть даже и синюю, пусть даже в нелепой совкового образца дефицитной заячьей ушанке.
Без знания этого случая вся шастровская писанина сродни египетским иероглифам, до Шампольона. Вот, например, интимнейший поток шастровского сознания:

«Чем громче в последние дни раздаются призывы что-либо делать, тем чаще я ставлю на проигрыватель Silentium эстонского композитора Арво Пярта. Я все отчетливее слышу в нем, за всеми этими повторяющимися колокольными раскатами, воссоздаваемыми струнными (что уже само по себе характерно, ибо воспроизведение в данном случае есть — ре-презентация) одно: сосредоточенность. В этом, похоже, призыв не только Пярта, но и минимализма вообще, причем, не только музыкального, а минимализма вообще, который сродни тому, что Делез с Гуаттари обозвали "малой литературой", и что потом, не без помощи Агамбена, стало все чаще и чаще появляться под названием "малой политики"».
Когда-то прочитав это, Функ хлопнул себя по ляжкам: «Ну, каково это — чем больше, тем чаще!» Теперь он читал этот текст Шастрова совсем другими глазами:
«На каком-то обще-теоретическом уровне скажу, что сосредоточенность, или то, что я год назад обозвал "концентрацией", это альтернатива массовости на уровне политического действия. В этом смысле она — есть альтернатива любой корпоративности. Но вот как в колоколах Пярта (или фортепианных пассажах Гласса или даже в пленочных экспериментах Райха) есть в ней такое растворяющееся движение, когда звук (действие) зародившись в одной точке, расходится кругами до полного слияния со средой. Отсюда эта фантастическая со-средо-точен-ность. Такое вот молитвенное по сути действие.
На практике, Пярт заставил меня подумать вот о чем: когда эстонское государство в своей конституции берется хранить эстонскую культуру, кого оно берется хранить - Пярта или его противоположность Лийма?
Хитрость в том, что вопрос поставлен неверно. Оно, государство, берется хранить и того, и другого. В этом его главная претензия. Оно берется — тщится — не только хранить эстонскую культуру или эстонскость вообще (да, есть у них такое слово в этой культуре) но определять эту самую культуру, причем, определять ее таким образом, чтобы она интегрально эдак вместила бы в себя и Пярта и Лийма.
Но сам по себе ход дискурса совершенно религиозный, и совершенно гегельянский, что неудивительно, учитывая, что Гегель писал ни много, ни мало автобиографию бога. Вот также вот у Гегеля мы берем то, что находим в грязи у себя под ногами и возвышаем. При условии, конечно, что навстречу нам спускается Мировой Дух. И вот так вот мы как бы узнаем друг друга, а заодно узнаем и то, что своими действиями, действительно, возвышаем нечто, содействуя его движению в направлении Мирового Духа. Это и есть наша коллективная судьба. Так, вкратце».
Это шастровское так вкратце совершенно добило Функа. В этом вкратце он увидел расслабление шастровской, да и не только шастровской воли, увидел то, что Фридрих Ницше называл деградацией воли. Каково это взять из грязи под ногами и возвысить до уровня Мирового духа! Фантазии политолога, узнаваемый бред шизофреника…
Который день Велимир прислушивался к себе — новому. Он чувствовал, как в нем растет сила и даже воля к власти. Ощущение было необыкновенное, совершенно чуждое идейному наследнику шестидесятников, готовых всегда договариваться с властью и никогда не помышлявших о собственной власти, не представлявших себя во власти. Он чувствовал, что всё, что исходит из слабости это дурно, сама слабость дурна и заразна. Слабость сродни христианской добродетели. Как это там, у Баруха Спинозы? Блаженство не есть награда за добродетель, но есть сама добродетель. Спиноза ошибался: блаженство не есть добродетель, блаженство есть результат доблести, а доблесть лишена примеси христианского моралина. Доблесть есть производное воли, обрекающее слабых, уродливых и расслабленных на гибель. Словом всех тех, у кого есть судьба. Тех, кто не живёт вопреки этой судьбе, а кого живут в полном с ней соответствии. К чёрту Гегеля! К чёрту Мировой Дух! К чёрту грязь под ногами! Мы - гиперборейцы! (Когда это «мы» появилось впервые, Функ даже испугался, ненадолго, конечно, но испугался.) Мы живём по ту сторону судьбы и смерти, там наше счастье и к нам нет пути, если ты не один из нас. Мы — истинные фаталисты. Наш фатум — это полнота сил, это их напряженность. Наш фатум — это жажда молний, это стальные мышцы, это готовность к подвигу. Наш фатум — это формула нашего счастья — Да и Нет, Прямая Линия, Цель, Напор, Победа!
Очень не вовремя напомнил Шастров о Гегеле, указав на то, что философ писал «автобиографию бога». Чтобы писать автобиографию бога надо самому быть богом. Функ всегда был атеистом, но теперь он почувствовал себя антихристианином и антимусульманином одновременно. Его друг политолог Шастров прожил всю свою сознательную жизнь, как практический атеист, но в его жилах, оказывается, течёт богословская кровь. Он не способен смотреть на мир прямо и честно, всё у него не всерьёз, а только как бы, всё лживо, лживо даже неизречённое. Каким-то верхним чутьём Функ учуял, что этот как бы богослов тоже тянет руку к власти, но не он сам, а то, что стоит за его спиной — нигилизм власти, воля конца. Вся философия Шастрова испорчена, — да, что там! — заражена богословской кровью. Для него нет пути в Гиперборею. Истинный мир закрыт для него, истинная мораль — суть мира закрыта для него. Реальность закрыта для него, потому что права разума — о, вечная насмешка над правом сильного! — так далеко не простираются.
Функ в необычайном волнении пробежался по комнате, едва ли не вприпрыжку. При его нынешнем росте делать это оказалось небезопасно: книжная полка качнулась под скрипнувшей половицей и уронила на пол портрет Андрея Сахарова. Велимир остановился и почти с отвращением смотрел на чувака Сахарова. А ведь это он — абстракционист-шестидесятник тоже тянул во власть отрицание власти. Ничто не поражает общество так глубоко, ничто не разрушает его так, как безличный гуманитарный «долг» богослова-христианина. О-о, эта жертва, принесенная на алтарь молоху абстракции!
Новый Функ остро чувствовал, что, когда к действию побуждает инстинкт жизни (жажда власти!), то полученное удовольствие служит доказательством того, что действие — поступок! — было правильным. С недавних пор он жил ожиданием события. Он еще не понял, что это событие будет последствием его поступка, его воли, его власти. В крови Велимира пробуждалась Гиперборея — мрачная, ледяная ещё пустыня, полная неизречённого, растворенного в холоде фатума.
«Нам внятно всё — и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений… — прошептал Велимир, кажется, начиная прозревать смысл таких знакомых с юности слов. — Сумрачный германский гений… Мне внятно всё…»

К вопросу о дивинации

Разговор со Стариком Казлодуевым закончился странно. Петровича слегка обидело, что Соллаф не стал ничего объяснять, а попросту взял пару дней на размышления. Дома пенсионер вытащил старенький атлас и нашёл в нем политическую карту Юго-запада Соединенных Штатов Америки: вот Калифорния, вот Лос-Анджелес… А где же пустыня Мохаве? Пустыни Мохаве на карте не было. Пришлось искать карманный атлас. В карманном варианте кроме политической карты была ещё и физическая, но такая мелкая, что понадобилось увеличительное стекло. Под стеклом чуть выше Лос-Анджелеса можно было прочесть «Пустыня Мохаве» и «Долина смерти», и это всё.
Собственно говоря, ничего не прояснил и том Большой Советской энциклопедии:
«Мохаве (Mohave), пустыня на юго-западе США, часть Большого Бассейна. Около 30 тыс. км2. Хребты высотой более 3000 м и глубокие котловины, в т.ч. межгорная впадина (85 м ниже уровня моря) Долина Смерти (Death Valley). Длина долины ок. 250 км. Одна из наиболее глубоких и безводных впадин на Земле. Максимальная температура воздуха 56,7о С. Название долины связано с гибелью в 1849 году партии золотоискателей от недостатка воды. Главная достопримечательность — «бродячие камни». Принцип самопроизвольного движения камней остаётся загадкой. Пустыня Мохаве — «полюс сухости» материка. Осадков — 45-150 мм в год. Заросли креозотовых кустарников, кактусы, юкки. На юге — заповедник Джошуа-Три».
Петрович заварил себе каркаде и взял небольшую передышку. Потягивая ароматную темно-рубиновую жидкость, он пытался понять, что упустил в разговоре со Стариком Казлодуевым. За окном шумел субботний ласнамяэский двор. Шум транспорта смешивался с шумом подвыпившей компании подростков, где-то далеко исходила заливистым лаем собака, соседи сверху в очередной раз передвигали мебель. Пять минут назад, кто-то пытался сверлить стену, но теперь угомонился. Однако в любимом кресле было уютно и покойно.
Наконец, заварочный чайник опустел, и Петровичу стало казаться, что разгадка где-то рядом. От нечего делать он полистал томик энциклопедии, потом атлас, потом вновь вернулся к энциклопедии. Разгадка была в разночтении: по-английски долина называется Death Valley, но Старик Казлодуев утверждал, что призрак Моргана Фримена называл её иначе. Кажется, The place of death. Может быть, это старинное индейское название? Почему так взволновался Соллаф? Кажется, он специалист совсем в другой отрасли знания, но к чему тогда весь этот нудный разговор о пяти китайских гегемонах? Мэн-цзы, Сунь-цзы, душа самурая? Размышляя о душе самурая, Петрович задремал, и приснилось ему, что он брат Цицерона.
И будто бы ведут они переписку, да и не переписку вовсе, а диалог. То есть, конечно, это переписка, но выглядит она как диалог. Или это диалог, который выглядит как переписка? Петрович запутался.

— Любезный Квинт, зачем ты спрашиваешь меня о судьбе?
— Да, Марк, я спрашиваю тебя о судьбе, потому что в неё верили наши предки. Мне кажется, что ты в судьбу не веришь.
— Наши предки ошибались во многих вещах, на которые мы теперь смотрим по-другому. Это естественный ход событий, Квинт, как восход и закат. Утром солнце на Востоке, но вечером уже на Западе. Сегодня мы думаем так, завтра — иначе. Меняется сумма знаний, меняются наши представления о вещах.
— Я знаю, Марк, не бывает одинаковых восходов и одинаковых закатов, но ведь в этом и проявляется судьба. Они не такие, потому что так с нами говорят боги.
— Мой милый Квинт, если бы богов не было, то для удобства управления толпой их следовало бы выдумать. Я бы и сам это сделал.
— Так ты не веришь в то, что греки называют мантикой?
— Отчего же, Квинт, предчувствие и знание событий будущего — praesentio et scientia rerum futurarum это необходимое условие руководства государством. Предсказание гаруспика и предвидение врача это не одно и то же. Твоя печень, Квинт, способна рассказать врачу о твоем будущем, но ко мне она совершенно равнодушна. Поверь, что это так. Когда Цезарь принимает решения, он руководствуется опытом политика, а не предсказаниями авгуров.
— Но все знают, что Цезарь прибегает к ауспициям и даже сам блестяще выполняет обязанности авгура.
— Так надо для спокойствия народа.
— Но птицы, Марк…
— Богов нет, Квинт. Птицы летают сами по себе.
— Как ты можешь так говорить…
— Могу, Квинт. Здесь в провинции я имею на это право.
— Но не станешь же ты отрицать, что некоторые люди могут предугадывать будущее?
— Дорогой Квинт, угадать судьбу и предвидеть некоторые случайные события это разные вещи. Здесь горы и море, а древние ассирийцы жили на равнине и могли наблюдать небо и движение звёзд. Получив от ассирийцев эти познания, халдеи, как они полагают, создали целую науку предсказания судеб, кто для какого поприща рождён. Египтяне шлифовали искусство предсказания будущего в течение бесчисленных столетий. Жители Киликии и Писидии, помнишь, я управлял этими странами, считают полет и пение птиц самыми верными знамениями для предсказаний будущего. А твои любимые греки, Квинт, разве он затеяли хоть одну войну без оракула Пифии или без совета богов, полученного иным способом?
— Неверие в богов это опасная вещь, Марк.
— Согласен, Квинт, в Риме это опасно, но здесь провинция. Здесь я хозяин, а не гаруспики. Какое заблуждение искать судьбу в потрохах козла! Мой кулинар в Киликии готовил из них удивительный суп. Нет, Квинт, мы недостойны своего великого прошлого!
— А как же Ромул, который применил ауспиции при закладке Вечного города?
— Ничего удивительного, Квинт, Ромула воспитала волчица.
— Это кощунство, Марк.
— Отнюдь. Что делает авгур? С важным видом он берёт свой жезл и проводит воображаемую линию с Севера на Юг, потом с Востока на Запад. Теперь остаётся только ждать, с какой стороны появится знамение. О, да! Авгур это важное публичное лицо! Но скажи мне, Квинт, есть ли Зевсу дело, с какой стороны от авгура пролетит ворона? В Риме даже количество ворон по числу авгуров в коллегии!
— Это кощунство, Марк.
— Пусть так, Квинт, пусть так. Мое же мнение, однако, таково, что в коренных интересах государства учитывать воззрения простого народа. В государственных интересах поддерживать религию и добрые обычаи народа. Государство должно поддерживать авторитет гаруспиков и авгуров.
— А боги?
— Что боги, Квинт! Какое им дело до нас! Боги убивают нашими руками, а взамен мы получаем бедствия и болезни. Богам некогда заниматься козлиными потрохами.
— Печально, что ты не веришь в судьбу, Марк.
— К чему впутывать судьбу, Квинт, если и без неё всегда находится причина в природе или в фортуне.
— Вот, видишь, Марк, ты все же веришь в удачу.
— Удача это не то, что ты думаешь. Счастливый случай это не предопределение судьбы, а случайность. Если это случайность, то, обладая опытом, её можно предвидеть. Я признаю, Квинт, что родиться с тупым умом или острым, тучным или сухощавым не в нашей власти. Вот Стильпон из Мегара был человеком чрезвычайно тонкого ума.

Между тем его друзья пишут, что он был порочен — склонен к пьянству и женолюбив. Однако пишут они это не в осуждение Стильпону, а в похвалу. Философ силой ума преодолел пороки. Ответь мне, Квинт, в чём же была настоящая судьба Стильпона: в философии или в пьянстве?
— Очевидно, судьба Стильпона была в том, чтобы преодолеть врождённые пороки.
— Слишком просто, Квинт, слишком просто… Помнишь, что говорил о Сократе физиогномик Зопир? По выпуклым ключицам он определил, что Сократ человек глупый и тупой. Вдобавок Зопир нашёл в Сократе неумеренное женолюбие. Говорят, Алкивиад долго хохотал, выслушав Зопира.
— Зопир не слишком-то и ошибся. Сократ обращался с юношами как со зрелыми женщинами.
— Нет, Квинт, ты ошибаешься. Он так посвящал их в мужчины. Прости, Квинт, но тут я больше доверяю Алкивиаду и гражданам Афин, осудившим похотливого козла на смерть. Интересно, что определили бы гаруспики, копаясь в его внутренностях? Но надо отдать должное — Сократ был человеком острого ума, но ум он использовал, чтобы совращать афинских юношей, потакая своим порокам.
— Если ты так говоришь о Сократе, то, что тогда ты скажешь о Диогене, предававшемся рукоблудию прямо на главной площади Синопа?
— Киники передают, что Диоген оправдывал себя словами: «Если бы так же легко было утолить чувство голода». А это уже не похоть, Квинт, это философия.
— Сколько раз ты говорил мне, что философия это путь к смерти.
— Нет, Квинт, я говорил тебе, что всякая философия это рассуждение о смерти, потому что отношение к смерти это и есть способ жизни. Недавно мне прислали свиток из великой страны на Востоке, жители которой называют её Поднебесной.
— Они так близки к небу?
— Не ближе чем мы, Квинт, но их философия такова, что они живут в Поднебесной, а мы на этом печальном берегу.
— Что это за свиток, Марк?
— Это древнее сочинение об искусстве ведения войны.
— Ты собираешься на войну, Марк?

— Нет, Квинт, я никуда не собираюсь. Отношение к смерти это и есть способ жизни. Жизнь это бесконечная борьба, борьба — это война. Рассуждение о борьбе это рассуждение о войне, рассуждение о войне это рассуждение о смерти, рассуждение о смерти это рассуждение о жизни. Для жизни и для смерти важно выбрать место. Так говорит мудрец из Поднебесной.
— Я бы хотел умереть там, где родился.
— Это не география Страбона, Квинт. Мудрец Сунь-цзы называет ситуацию действительной или кажущейся безвыходности местом смерти.
— Это ужасно, Марк. Так жить нельзя!
Сквозь сон Петровичу почудились знакомые интонации.
— Место смерти это последнее напряжение человеческих сил — победа или смерть. Случалось, что сын Филиппа Македонского непобедимый Александр прибегал к этому способу управления человеческим духом. Дух воина это его меч, меч это готовность умереть. Готовность умереть даёт силы для того, чтобы жить.
И снова сквозь сон Петровичу почудилось, что он хорошо понимает, о чём идёт речь.
— Помнишь ли ты, Квинт, знаменитую битву при Гавгамелах? Войско Дария Кодомана превосходило войско македонцев в пять раз, но Александр вырвал победу. Гавгамелы были для него местом смерти, поэтому стали местом победы. Пойдем, Квинт, в светильнике уже кончилось масло. Скоро наступит время утренней трапезы. Мой кулинар обещал приготовить завтрак в духе Петрония…
Петрович проснулся.

Чемодан, вокзал, Россия!

В День победы Петрович обыкновенно ходил на воинское кладбище. Сюда, к могиле неизвестного солдата приходили немногочисленные ветераны, «русские» политики, послы России, Украины и Белоруссии. На пятидесятилетие победы именно сюда в первый и последний раз пришли послы стран антигитлеровской коалиции, пришел даже посол Италии, с которым пенсионер был знаком лично.
После кладбища Петрович обыкновенно наведывался в центр города, где у стен Карловой церкви когда-то была братская могила освободителей Таллинна. Похоже, что к следующему Дню победы правительство республики вознамерилось перенести могилу и памятник с глаз долой. Конечно, тревожить чужой прах дело противное христианину, но уж совсем отвратительно, когда могила накрыта троллейбусной остановкой, и не так уж и важно, кто в ней похоронен. «Бронзовый солдат» мозолит глаза ревнителям эстонской независимости, и ничего тут не поделаешь.
У памятника царила обычная для этого дня в году праздничная суета. В одном углу сквера пели под гармонь старые советские песни. Гармонь отчаянно фальшивила. В другом углу на старом патефоне крутились пластинки с песнями военных лет. Рядом с памятником устроились местные «казаки». Каждый год они приходят сюда под невообразимым чёрно-желтым «императорским» штандартом. Вместе с ними под красным знаменем бывший школьный учитель-историк, упорно отказывающийся признать независимость Эстонской Республики. Ровно в полдень цветы к памятнику возложили послы Украины, Белоруссии и России. Вслед за дипломатами потянулись местные, ничего не значащие «русские» политики.
Петрович уже собирался уходить, когда его внимание привлекла необычная суета. Несколько полицейских прокладывали в толпе дорогу парню с патефоном. Последние лет пять-шесть патефон и его хозяин были привычной частью праздника, а вот полицейские претензии к ним оказались в новинку, причем настолько в новинку, что провожали их молча. Полицейские старались быть вежливыми, но заметно нервничали под колючими, осуждающими взглядами. Патефон и его хозяина упаковали в полицейский микроавтобус. Смолкла гармонь, и стало тихо, как это бывает при большом стечении скорбящих людей в минуту молчания. Тихо, несмотря на городской шум.
Микроавтобус отъехал и начался следующий акт. Со стороны Национальной библиотеки под охраной конвоя из полицейских к памятнику приближались несколько человек с флагами Эстонской Республики и плакатами, понятными без перевода. Толпа возмущенно загудела и встретила процессию негромкими, но вполне различимыми матюгами. Кто-то плюнул под ноги бородатому мужику с плакатом, на котором был изображен Сталин в окровавленном фартуке и с мясницким топором, кромсающий государства Балтии. С топора разлетались кровавые брызги. Лицо усатого диктатора расплылось в улыбке садиста. Через минуту плевались все, кто мог доплюнуть, заодно оплевали и полицейских. Человек из Охранной полиции со стороны снимал на видеокамеру крупные планы плюющихся людей. Процессия быстро свернула флаги и скрылась на полицейском автобусе.

Не успели оправиться от шока, как на скамью троллейбусной остановки поднялся юноша, чертами лица похожий на инопланетянина — пилота летающих тарелок. Маленькие, близко посаженные глазки. Узкий подбородок, широкий и высокий лоб формировали треугольную форму лица. Череп имел видимое глазом смещение назад, что придавало всей голове каплеобразную форму, снискавшую своему хозяину прозвище «Дыннеголовый».
— Убирайтесь домой! — Крикнул Дыннеголовый, в котором сведущие люди признали молодого политика Юджина Попогребского. — Чемодан! Вокзал! Россия! Чемодан! Вокзал! Россия! Чемодан! Вокзал! Россия!
Телекамеры развернулись в сторону инопланетянина. Толпа у памятника сначала опешила, но потом решительно двинулась к остановке. В нескольких метрах от остановки она напоролась на плотный барьер из полицейских. Мягко, но настойчиво людей остановили. Юноше позволили ещё пару раз выкрикнуть своё «Чемодан! Вокзал! Россия!», после чего из толпы в его направлении вылетело сразу несколько пластиковых бутылок с минеральной водой и пивом.
Дыннеголового срочно эвакуировали. Залезая в очередной полицейский микроавтобус, Попогребский успел прохрипеть в объективы телекамер прощальное:
— Чемодан! Вокзал!
Толпа у памятника, наконец, осознала, что её разводят. Сразу в нескольких местах образовались группки, оживлённо обсуждавшие провокации. Внимание Петровича привлек высокий моложавый человек с окладистой рыжеватой бородкой.
— Истинно говорю вам: надо изблевать из себя всё, впитанное с молоком матери. Это катарсис! Изблевать, и сразу полегчает…
— Что такое касарсис? — Поинтересовались в толпе. — Слово какое-то не местное.
— Не касарсис, а катарсис. Термин такой из «Поэтики» философа Аристотеля. Он обозначает очищение духа при помощи страха и сострадания.
— И от чего же мы должны очиститься?
— От всего! От материнского языка, от совкового быта, одежды, образа мыслей. Очиститься от истории. Особенно от истории! Изблевать историю!

— Мужик! Ты вообще соображаешь, что ты тут несешь?!
— Изблевать, чтобы осмыслить бытиё изнутри самого бытия. Выблевать всё, чтобы проявить в жизни открытость самого бытия. Как это прекрасно, проблевавшись всласть, вопрошать бытиё о смысле жизни. Как это прекрасно, наблюдать жизнь, познающую самоё себя! Проблеваться и познавать сущее через сущее, самим творить смысл бытия!
— Сектант! — Резюмировали в толпе.
— Истинно говорю вам: покайтесь! — Возвысил голос рыжебородый. — Выблюйте всё! Уверуйте в меняя!
— Кто ты, нехристь: иеговист или мормон?
Вежливо поинтересовались в толпе и тут же, не дожидаясь ответа, присоветовали:
— Вали отсюда, тошнотик, не порти людям праздник!
— Истинно говорю вам: ваш праздник без очищения не имеет полноты бытия! Изблевать всё! Опустошиться! Извергнуть совок! Слиться с бытиём!
— А в морду, — рявкнула толпа, — в морду примешь?
— Приму, — согласился рыжебородый, — и верну с процентами. Если уж подставил левую щёку, врежь обидчику по правой!
Для убедительности он продемонстрировал увесистый кулак ближайшему к нему мужику. Мужик одобрительно крякнул.
— Соотечественники! Истлевшее совковое прошлое прорастает в нынешний день. Оно отравляет своими миазмами ваше настоящее и будущее!
— Ты по-русски говори, мудила грешный! Что ты нас тут маразмами стращаешь?!
— Да не маразмами, а миазмами! Слово такое греческое miasma. Означает скверну, своими ядовитыми испарениями и продуктами гниения, вызывающие заразные болезни. Прошлое заразно! Его надо изблевать!
— Слышь, мудила, вали отсюда! Не порти людям праздник!
— Праздник вам портит премьер-министр, который собирается снести ваш памятник. Вы сами должны сказать: премьера нах!
— Провокатор! — Облегчённо вздохнула толпа. — Тебя самого нах!
— Да, погодите вы! Это ваше прошлое отравляет настоящее! Смотрите!

Рыжебородый знакомым ленинским жестом типа «верной дорогой идёте товарищи!» указал на «Бронзового солдата».
— Некрофилы! Смотрите на этот кенотаф!
— Сам ты кинотавр!
Мужики в толпе готовились перейти к рукоприкладству.
— Слышали сказку про Кощея Бессмертного? — Перешёл в атаку рыжебородый. — Этого истукана сделали вашей совестью и честью.
Последовал ещё один ленинский жест.
— Вот оно ваше национальное достоинство в этих бронзовых сапогах! Это как смерть Кощея на конце иглы. Сломаешь иглу, и нет Бессмертного. Снесешь памятник, и нет русской чести и достоинства. Если сейчас не изблевать всё, то иглу сломают. Сломают иглу, сломают и вас!
Толпа озадаченно уставилась на «Бронзового солдата». Такого поворота никто не ожидал. История со смертью Кощея показалась занимательной. Во всяком случае, она кое-что объясняла. Оторванный от могилы памятник превратился в бронзового истукана, который может вместить любую сущность. Для одних он стал «нашим Алёшей», для других — оккупантом. Для одних — символом оккупации, для других — последним рубежом национальной чести и достоинства. Ловкий трюк, известный с библейских времён, но срабатывает безотказно.
— Я помогу вам изблевать совок! — Громыхал рыжебородый. — Я стану вашим достоинством и честью! Я помогу вам избавиться от химеры совести! Мы извергнем прошлое, которое травит нас! Тот, кто пойдет за мной, спасётся!
Толпа дрогнула: так с ней давно не говорили. Русскоязычные политики год за годом морочили головы вторым государственным языком и «достойным представительством». А тут всё в одном флаконе: честь, достоинство, совесть, спасение и свобода.
— Я разбужу вашу волю к жизни, волю к власти! Посмотрите на себя: ваша воля подавлена, она деградировала. Там, где деградирует воля, деградирует физиология. Я освобожу вас от физиологии, освобожу от морали! Мораль это ядро на ноге каторжника. Что говорит вам ваш кастрированный бог?
— Нашёлся сукин сын, — негромко произнесли над ухом Петровича, — кто бы сомневался.

Голос, и это, несомненно, принадлежал Соллафу.
— Слушайте внимательно, Петрович, он сейчас перейдёт от вольного изложения трудов Ницше и Хайдеггера к собственной сверхзадаче.
— Бог Израилев говорит вам: вырви глаз, если он соблазняет тебя, отсеки руку, чтобы не блудить. А я говорю вам: если нога с ядром тянет тебя на дно, отсеки ногу! Если память отравляет тебя, изрыгни её! Если мораль мешает тебе, освободись от неё! Если совесть пугает тебя, гони её прочь!
— Кто он?
— Человек несудьбы. Мы нашли его, Петрович.
— Я спрашиваю, кто он?
— Функ. Велимир Функ, недоучившийся социолог.
Петрович внимательно посмотрел на рыжебородого. Фамилия Функ ему ни о чём не говорила, но лицо этого народного трибуна он решил на всякий случай запомнить. Поразительно, но полицейские, изъявшие невинный патефон, так и не услышали призыва «Премьера нах!»
— И не услышат, — перехватил взгляд Петровича Соллаф, — ему дана власть, теперь он ничего и никого не боится.

Приручение дозора

10 мая утром обнаружилось, что Бронзового солдата в очередной раз вымазали краской. Однако если раньше его традиционно обливали красной краской, то теперь он был выкрашен в цвета эстонского флага — сине-черно-белым. Реакция на вандализм с откровенным политическим подтекстом тоже оказалась нестандартной. Вместо привычных, ни к чему не обязывающих политических заявлений «русских» политиков к полудню у памятника, оцепленного полицией, собралась молодежь. И молодежь эта была настроена весьма решительно. Ей не понравилось, что за полицейским кордоном сновали дворники, собиравшие в большие чёрные пакеты для мусора, принесенные накануне цветы. Цветы, и это тоже была невесть кем заведенная традиция, с помощью специальных приспособлений втыкали прямо в газон так, что к вечеру 9 мая газон представлял цветущее поле. Сейчас же дворники методично уничтожали цветочный ковер. Полицейские равнодушно оттерли наиболее горячих парней, порывавшихся отбить у дворников мусорные пакеты с цветами.

К двум часам дня, когда атмосфера начала накаляться через дорогу от памятника, у стен Карловой церкви появился импровизированный пикет. Трое бородатых мужчин выставили плакат с угрозой взорвать памятник, если правительство не примет немедленных мер к демонтажу символа оккупации. Скандалистов быстро убрали, но информационный повод сработал. Из собравшейся у памятника молодежи выделилась группа активистов, ночевавшая на троллейбусной остановке, чтобы не пропустить осквернения памятника. Вот их-то и назвали «ночным дозором», справедливости ради надо сказать, никакого отношения к нашумевшему фильму не имеющим. На следующее утро у памятника собралось вчетверо против того количества, что было накануне. Общее настроение было таково, что решили просить помощи у премьер-министра.
К трем часам дня стало известно, что встречаться с русской молодежью премьер отказался наотрез. Он будто бы заявил, что никому в Эстонской Республике не позволено самовольно взрывать памятники или самовольно устанавливать контроль над частью территории. «Сегодня мы отдадим им часть столичной территории, заявил премьер, — а завтра они заберут у нас всю Эстонию». Вслед за выступлением премьер-министра последовало заявление вице-спикера парламента о том, что он решительно отказывается встречаться с уличными политиками. Собственно говоря, никто и не просил его о встрече, но после столь решительного заявления, на парламентскую поддержку уже никто не рассчитывал.
На следующие утро пресса распространила ещё одно заявление премьера, в котором говорилось, что «памятник, оскорбляющий национальные чувства эстонцев», следует перенести в другое, менее раздражающее место, чем центр города, например, на кладбище. Премьера поддержал президент, который ещё со времен советской власти усвоил правило: колебаться только вместе с генеральной линией партии. В «Ночном дозоре» им обоим не поверили, резонно предположив сговор высших должностных лиц государства, направленный на уничтожение памятника. В дело вмешался министр внутренних дел, издавший запрет на проведение в районе памятника, какой бы то ни было общественной активности. Возмущенный дозор попытался было возложить цветы к Бронзовому солдату, но полиция блокировала все подходы к памятнику. Раздраженную молодежь направили вниз по бульвару Каарли к Площади свободы, которая при Советской власти называлась Площадью Победы. Это была ошибка.

По-эстонски название переименованной площади звучит, как Vabaduse valjak — Вабадусе вальяк, или в просторечии «площадь Бабы Дуси». Но теперь об этом никто и не вспомнил, зато маршрут от памятника освободителям Таллинна к Площади Победы был воспринят, как знак свыше. На стыке бульвара и площади «Ночной дозор» споткнулся о две безобразные колонны, подпирающие «Часы свободы» — всеми забытый монумент, который по мысли отцов города должен был нести двойную функцию. С одной стороны это часы, отсчитывающие время со дня обретения независимости Эстонии, а с другой стороны — обычный городской указатель времени. Непродуманные с философской точки зрения мемориальные жесты, приводят к обнажению глупости теоретиков и практиков монументальной пропаганды. Довольно часто в таких ублюдочных памятниках поселяется иная, нежели было задумано, сакральная сущность.
«Ночной дозор» споткнулся о «Часы свободы» на Площади Победы. Произошло короткое замыкание: цветы, предназначенные Бронзовому солдату, легли к подножию «Часов свободы». Полиция, не имевшая никаких распоряжений относительно общественной активности у Часов свободы, растерялась и не смогла быстро разогнать стихийный митинг.
Заметно прибавивший за последний месяц в росте Велимир Функ легко завладел вниманием «Ночного дозора».
— Премьер-министра нах!
— йухаН! — Дружно ответила толпа рыжебородому Функу перевёртышем из нетовского сленга.
— Скажем наше грозное «Нет!» премьеру, который хочет снести наш памятник!
— Креатив гавно! — Заволновалась толпа. — Премьеру игнор!
— Премьеру игнор! — Подхватил Функ. — Правительство в отставку!
— Это наша площадь! — Орал Функ. — Они не могут отнять её у нас. Здесь Пётр Великий стоял, и мы будем стоять!
Действительно, в 1911 году на площади был установлен памятник покупателю Эстляндии императору Петру I. При первой эстонской республике памятник снесли. Бюст спрятали в парке Екатериненталь, а нижнюю часть пустили в переплавку. Говорят, что из неё была отчеканена мелкая монета — сенты. В народе шутили, что памятник Петру снесли, но его ноги всё ещё ходят по Эстонии. Впрочем, разгорячённая толпа двусмысленности не заметила.
— Стоять! — Рявкнула толпа, и тень Мартина Лютера восстала из небытия. — На чём стоим, на том и будем стоять!
— Правительство в отставку! — Басил политик Гусинский, примкнувший к «Ночному дозору». — Премьера нах-х!
— Нас не догонят! — Истошно вопил популярный композитор Вова Одаричев. — Нет! Не догонят!
— Свободные часов не наблюдают! — Перехватил инициативу Функ. — Это рабская психология! Крестики в календаре! Сто дней до дембеля!
— Мы их научим дембеля любить! — Подал голос бывший друг Функа Шастров, кстати, никогда в армии не служивший.
— Эти часы есть памятник нашей несвободе! — Функ ленинским жестом указал на циферблат. — Это часы нашего рабства! Этот памятник наш!
— Наш! — Подтвердила толпа. — Даешь памятник!
— Тише!
Возвысил голос Функ, и, когда толпа притихла, продолжил скорбно.
— Цветы, которые мы возложили тут, это дар Бронзового солдата. Эти поминальные свечи, которые нам не дали зажечь на братской могиле, есть наши крестики в дембельском календаре! Дембель! Вечный дембель это наша судьба!
— Даешь дембель! Даешь судьбу! — Заволновалась толпа, наконец-то реагируя на ключевые слова «судьба» и «дембель».
— Человеку свойственно убегать от судьбы! — Функ воздел обе руки к небу. — Но вас лишили судьбы! Теперь вы не убегаете от неё, а пытаетесь судьбу догнать. Догоните судьбу! Познайте судьбу, и получите свободу!
Полиция заволновалась. Несанкционированный митинг начинал затягиваться. Обострившимся боковым зрением Функ отметил нарастающую активность полиции.
— Познайте судьбу, и она сделает вас свободными!
— Судьба!!! — взревела толпа. — Даешь свободу!!!
— Свобода! Равенство! Братство!

«Ночной дозор» подхватил Функа на руки и вынес его с площади на улицу Розенкрейцеров к гостинице «Санта-Барбара». Здесь его бережно опустили на землю.
— Ну, ты дашь, приятель!
— Смотри, сцапают фараончики, не отвертишься!
— Приходи к нам, будем вместе памятник защищать.
— Спасибо, друзья! Но я не могу защищать Кощееву смерть.
— Ты, приятель, не хами. Бронзовый солдат это наше всё!
— Постой, — Функ собрался с мыслями, — если памятник это наше всё, то эстонцы богаче нас. Для них «всё» это материнский язык. Язык это живая природа, памятник — мёртв. Живое живёт, мёртвое разрушается.
— Загнул, приятель!
— Нет, не загнул! Что для вас важнее: память или памятник?
— А какая разница?
— Разница такая, что память живёт, а памятник разрушается. Нет смысла защищать то, что подвержено гниению и разрушению. Идея — вот, что достойно защиты. Вы защищаете идею, идея защищает вас!
— Класс! Даешь идею!
— Фараончики!
Дозор обнаружил, что в конце улицы Розенкрейцеров нарисовались две полицейский машины. Специально для Функа дозорные проложили коридор в сторону до подземного перехода через Площадь Победы.
— Дуй быстрей, пока фараончики не очухались!
— Пересидишь часок в «Щели», они туда не сунутся!
«Щелью» назывался крохотный бар между стеной теннисного корта и общественным туалетом. Здесь ещё со времен советской власти собирались гомосексуалисты. В баре можно было выпить крепкого кофе, когда закрывалась «Каштанка» на бульваре Гагарина, а в общественном туалете перепихнуться, не рискуя стать жертвой милицейского рейда. «Щель» находилась под покровительством КГБ, установившего здесь фото и звукозаписывающую аппаратуру. «Щель» исправно снабжала контору компроматом, но при этом продолжала пользоваться спросом у граждан СССР особого сорта, предпочитавших грубую милицию обходительным комитетчикам.
— Ещё увидимся!

Функ пожал несколько рук и, не раздумывая, сбежал по лестнице в подземный переход. Навстречу ему рванулся знакомый нищий в живописных лохмотьях.
— Дай еврик, гаденыш!
______________________

Начало ищи здесь http://ruspol.net/?p=191&news=8926 <<<