Игорь-Северянин. От Гороховой до Гороховой. 3
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
04.09.22 | 3928
Луга
Летом 1916 года Игорь-Северянин вместе с Марией Васильевной Волнянской снимал дачу на берегу озера Бельского под Лугой. Почему для дачи было выбрано именно это место, а не Гатчина или Пустомержа, объясняется тем, что Мария Васильевна была больна чахоткой. Места под Лугой у Корповских озёр считались целебными.
В Луге написано множество стихотворений, в которых описана сказочная страна Миррэлия, а её королева похожа на Марию Волнянскую:
Миррэлия — грёза о юге
Сквозь северный мой кабинет.
Миррэлия — может быть, в Луге,
Но Луги в Миррэлии нет!
Марии Васильевне посвящена целая книга поэз «Тост безответный», и не включённое в него стихотворение:
Пусть имя Марии Волнянской
Сплетётся навеки с моим:
Подвиг святой и гигантский
Её благородством вершим.
Да будет же всем для примера
(А может быть и для креста!)
Как простая дочь офицера
Была гениально проста.
И только своей простотою,
Праведным и ясным умом,
Моей овладела душою
И царствует в сердце моем.
И только своей простотою
Меня, исковерканного,
Кропит животворной росою,
Шепча золотые слова.
И только ея простотою
Осмеливаюсь объяснить,
Готовность уйти молодою,
Измучиться и не жить.
Разрушиваемая чахоткой,
Худеющая с каждым днём
С какою твёрдостью кроткой
Хлопочет во всём моём!
Заботится, оберегая
От пошлости и вина,
Она — моя дорогая —
Наносным моим больна.
Ах, вытерпела немало
От этих и от других
Она за свой труд небывалый,
За каждый удачный штрих
Ах, вытерпела немало
Из-за самого меня:
Недаром кашляет ало,
И губы суше огня.
Сознательно, идейно,
Самопожертвованно,
Отдала свой век лилейный
Мне она.
Петроград. Тойла. Москва
Игорь-Северянин скажет постпреду СССР Фёдору Раскольникову, что он не беженец и не эмигрант, а просто дачник. Раскольников примет это объяснение. Сам он в этот момент ещё не знает, что вскоре станет невозвращенцем.
В январе 1918 года принято решение уехать из Петрограда, чтобы переждать в Тойла голодную и неспокойную во всех отношениях зиму. Поездке предшествует разгон Российского Учредительного собрания. Вслед за этим ещё один тектонический сдвиг — Декретом о введении в Российской республике западноевропейского календаря установлено, что после 31 января 1918 года наступает не 1, а сразу 14 февраля. Именно с этой датой в России на время появляется двойной отсчёт — по Юлианскому календарю (старый стиль) и Григорианскому (новый стиль).
Архив в Петрограде — вырезки, кипа альбомов, некогда поразившая Маяковского, книги, письма, фотографии и прочее был поручен заботам Бориса Башкирова-Верина и благополучно им утерян.
В Тойла на дачу поэт привозит «женский обоз» — мать Наталью Степановну, престарелую прислугу Марию Неупокоеву — Дур-Машу, Елену Семенову с пятилетней дочерью Валерией и ожидает приезд гражданской жены Марии Волнянской. Едва устроившись в Тойла, поэт едет в Москву — тогда это ещё совсем просто — выполнять концертные обязательства на выборах короля поэтов.
В статусе Короля поэтов Игорь-Северянин возвращается в Тойла, но тут его ожидает новое приключение — 3 марта по новому стилю заключён Брестский мир, и это весьма неприятное дополнение к смене календаря. С этого момента Эстляндия для него — это уже навсегда заграница.
Москва — Ямбург — Комаровка — Ревель
С Москвой Игорь-Северянин простился в статусе короля русских поэтов.
Как известно, Ямбург (Кингисепп) не произвёл на Игоря-Северянина приятного впечатления. 9 марта 1918 года он написал о городе:
Всегда-то грязный и циничный,
Солдатский, пьяный, площадной
С культурным краем пограничный,
Ты мрёшь над лужскою водой.
Десяток стоп живого ямба,
Ругательных и злых хотя б,
Великодушно брошу, Ямбург,
Тебе растяпа из растяп!
Тебя, кто завтра по этапу
Меня в Эстляндию пошлёт,
Бью по плечу, трясу за лапу...
Ползучий! Ты мне дал полет!
Этап, как известно, начинается с вокзала. Когда Игорь-Северянин писал эти строки, то ему ещё неведомо было, что в «Эстляндии пресветлой» ему предстоит прожить 23 года, стать совершенно другим русским поэтом, чем он был прежде, и умереть, вновь оказавшись в немецкой оккупации.
Следующий пункт, весьма важный в биографии поэта — сонная деревня Комаровка. Это не просто пограничная веха, это граница между прошлым поэта и его будущим, не просто раздел между двумя календарями — раздел между двумя эпохами, раздел между до и после, раздел между двумя гениями — одним гением в России, другим в эмиграции.
Ни людей, ни собак. Единственная почти прямая улица под прямым углом к железнодорожной ветке.
Некогда по Комаровке проходила эстонско-российская граница. В кадрах старой кинохроники эстонские пограничники гостеприимно раскрывают летом 1940 года ворота перед эшелоном с советскими войсками. Эстонский офицер берет под козырёк. Паровоз даёт гудок. Стрелять в советских оккупантов никто не собирается, даже наоборот – эстонцы делают приветственные жесты и жмут руки.
В начале марта 1918 года Игорь-Северянин вместе со своей гражданской женой Марией Васильевной Волнянской (Домбровской) под немецким конвоем проследовал из Ямбурга, минуя Комаровку, в Нарву, где двое суток провёл в карантине. Ничего примечательного, если не принимать во внимание того, что Комаровка разделила жизнь Игоря-Северянина на до и после: до эмиграции и после.
В стихотворении «По этапу» можно найти отражение этого судьбоносного эпизода из жизни поэта:
Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки
Мир заключён, но мы в плену.
Нарва занята немцами и установлен карантин со всеми вытекающими неприятностями. Следуя за поэтом из Нарвы в Тойла, мы сначала окажемся в Ревеле 13 марта 1918 года в гостинице «Золотой лев», где он встретится с музой музык — Марией Васильевной Волнянской, которую до поры считал своей женой. Поэт встретил Волнянскую в Ревеле:
Не странно ли,— тринадцатого марта,
В трехлетье неразлучной жизни нашей,
Испитое чрез край бегущей чашей,—
Что в Ревель нас забрасывает карта?
Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль
Мечтали провести наш день интимный?
Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный
Холодный мрак,— и попадаем в Ревель.
Как он красив, своеобразен, узок
И элегантно-чист, весь заострённый!
Восторженно, в тебя всегда влюблённый,
Твоё лицо целую, муза музык!..
Придётся ли нам встретить пятилетье
И четверть века слитности — не знаю.
Но знаю, что никто-никто иная
Не заменит тебя, кого ни встреть я...
Встреч новых не ищу и не горюю
О прежних, о дотебных,— никакие
Соблазны не опасны. Я целую
Твоё лицо открытое, Мария.
Прожить шесть лет с женщиной, которая больна чахоткой — это подвиг для любого мужчины, тем более для поэта.
Тойла
Простите, но одно дело въехать королём с актёрской славой, другое дело прожить без внимания публики целый год, вплоть до первого концерта 22 марта 1919 года в Ревеле. Мать поэта, Семёнова с дочерью и престарелая няня зимовали в одном из домов семейства Крут. Игорь-Северянин и Мария Волнянская пережили холодное время у соседей семейства Крут, а летом ютились в крохотном каменном сарае. Электричества в Тойла не было. Освещение — керосиновая лампа, лучина и свечи. Заработков никаких. Пойти или поехать некуда. Весной, осенью и зимой небо затянуто облаками, жидкий срач валится на голову и ноги утопают в нём. Рацион питания гарантированно туберкулёзный. Этот первый год в Эстонии сильно повлиял на поэта, подорвал здоровье — обострился туберкулёз и депрессия, изменил мировоззрение до того, что он забыл про поход на Берлин и даже приветствовал Ленина в связи с заключением позорного Брестского мира:
Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
Я — вне политики, и, право,
Мне всё равно, кто б ни был он.
Да будет честь ему и слава,
Что мир им, первым, заключён!
Когда людская жизнь в загоне,
И вдруг — её апологет,
Не все ль равно мне — как: в вагоне
Запломбированном иль нет?..
Не только из вагона — прямо
Пускай из бездны бы возник!
Твержу настойчиво-упрямо:
Он, в смысле мира, мой двойник.
С апреля по декабрь 1918 года написано всего 20 стихотворений, последнее называется выразительно — «Конечное ничто»:
Грядёт Антихрист? не Христос ли?
Иль оба вместе? Раньше — кто?
Сначала тьма? не свет ли после?
Иль погрузимся мы в ничто?
Да, Игорь-Северянин — это король, но не король поэзии, а король Лир после того, как раздербанил своё королевство.
Однажды зимой я ночевал в Тойла в той комнате, которая нынче называется кабинетом поэта. Из окон, проложенных ватой и заклеенных на зиму, несло лютым холодом. В сенях на меня произвёл незабываемое впечатление холодный и тесный сортир, в котором жопа утром примерзает к деревянному стульчаку. А ведь этим сортиром поэт пользовался с десяток лет, причём без жалоб красавице Одоевцевой на неудобство деревенских удобств. И жена тоже пользовалась во все дни, включая женские, и тоже без жалоб. Я понимаю, что такое 1918 год в Тойла, а особенно осень, зима и весна, понимаю, каково это быть просто дачником на живописных и головокружных берегах пресветлой Эстии. О, да! Это всё проза жизни, недостойная жизнеописания поэта, но попробуйте придумать что-нибудь лирическое или возвышенное, намертво примерзая к толчку.
В фондах Эстонского литературного музея хранится «Записная книга И.В.Лотарёва. Eesti, Toila. 1920 г.» Это такая конторская книга, которую поэт завёл 24-25 мая 1920 года. Первоначально — записи о разосланных по редакциям стихах, позже нечто похожее на дореволюционные альбомы, заполненные материалами из бюро газетных вырезок.
Записи 1920 года — это отнюдь не бутылочная почта с координатами необитаемого острова Тойла. По «Записной книге» можно судить об активности переписки и охвату корреспондентов: эстонский издатель Карл Сарап, принцы из свиты короля поэтов Борис Правдин и Борис Башкиров (Верин), поэт Генрик Виснапуу, Королева и Северянка Анна Воробьёва, София Васильевна Белозерская. Наиболее интенсивная переписка велась с Борисом Башкировым и Анной Воробьёвой. В «Адресной книге» мы находим адреса Константина Бальмонта, Бориса Правдина, Алексея Н. Толстого и Надежды Тэффи в Париже, Марии Берг в Югославии, Осипа Дымова в Нью-Йорке, адреса издательств в Праге, Париже и Берлине.
И вот ещё что некоторым показавшееся нелепым — подсчёт посланных и опубликованных строк. Если выживание в Тойла и хлеб насущный зависят от опубликованных строк, будешь считать и пересчитывать их до посинения, до голодного обморока, до зримых признаков туберкулёза.
В 1919-1920 годах Игорь-Северянин ещё даёт поэзоконцерты в Юрьеве и Ревеле. В залах полно эстонской публики, отлично владеющей русским языком. Успех скрадывает накатывающую волнами горечь вынужденной эмиграции. Очень скоро Тойла превратится для поэта в место ссылки, почище Шушенского, но он упорно будет отказываться от статуса эмигранта, называя себя «просто дачником».
В первые годы жизни в Тойла умирает мать поэта, он расстаётся с Марией Волнянской и женится на молодой эстоночке Фелиссе Михайловне Крут, пишущей русские стихи. Сведения о том, как сложилась дальнейшая судьба Марии Волнянской, крайне противо-речивы. Рассказывают, что она какое-то время выступала в уже таллиннских ресторанах, исполняя цыганские романсы, и неплохо зарабатывала этим на жизнь, а потом уехала в Советскую Россию.
Игорь-Северянин обзаводится знакомцами среди эстонской творческой интеллигенции. Переводит сборник стихов Генрика Виснапу, с которым останется в приятельских отношениях до конца жизни. Ещё есть возможность совершать поездки в Латвию, Литву, Польшу, Германию и Чехословакию, но ездить становится все дороже, а сборов вечера приносят все меньше. Европе уже не до поэзии. Европа живёт в ожидании новой войны. Игорь-Северянин ещё издаёт новые книги, но продавать их становится сложно.
К 1926 году жизнь в Тойла становится избыточно неуютной. В летние месяцы до революции это было прекрасное дачное место, но зимы в Тойла кошмарны. Светает поздно, темнеет рано. В доме нет электричества, читать и писать можно лишь днём или при керосинке (чадит), а при свечах дорого. Печка прожорлива, дров уходит много, а в комнатах зябко. Удобства (до 1927 года) во дворе, причём в любую погоду. Пойти некуда и не к кому. Дом набит родственниками жены. Подрастающий сын, требует внимания. Из развлечений вне дома только лыжи. Связь с внешним миром только через почту. Заработки мизерные. В основном это гонорары за стихи в газетах.
Большую часть зимы низкое чахоточное небо, затянутое депрессивно-серыми облаками. Никакой романтики «блистательного Санкт-Петербурга», никаких принцесс, ликёров и дюшесов. И мысли приходят на ум всякие. Фелиссе Михайловне следует сказать спасибо за то, что поэт доживал до каждой следующей весны. Сказать по правде, Фелисса заслуживала лучшей доли и со временем могла бы составить гордость эстонской литературы, но судьба распорядилась иначе.
Представление о жизни поэта в Тойла будет неполным без Дунички — Евдокии Владимировны Штранделл. В одном из первых же писем к графине Карузо находим:
«А я от страсти гибну. Нет, серьёзно. Представляете ли себе меня способным пламенеть к одной пять лет? К одной и одной. Жена сначала этому не очень сочувствовала, но потом махнула рукой, ушла в себя, с презрительной иронией наблюдает теперь свысока и издали. Женщина, правда, очаровательная — петербурженка, красивая, 27 лет. И муж есть. Личность довольно безличная. Она приходит к нам почти ежедневно. Жена ценит в ней её большой и редкий такт. Она обворожительно-любезна и мила с Фел. Мих. Но меня эта «Цирцея» положительно губит: замкнутая, холодная, чувственная, осторожная, лживая и изменчивая. Но глаза, конечно, Мадонны… Ревнует, терзает, — насыщая, не даёт пресытиться. Даже насытиться с ней невозможно. С ней и ею. Ламия какая-то».
Характеристика Евдокии Владимировны Штранделл впечатляет: замкнутая, холодная, чувственная, осторожная, лживая, изменчивая, похотливая, лгунья, бесстыдница, безличная личность, обворожительно любезна, обладательница большого и редкого такта, Ламия и Цирцея, но глаза Мадонны. Однако практичная Фелисса терпит, потому что Евдокия Штранделл жена местного лавочника, и это продуктовый роман.
Во время европейских гастролей будет ещё несколько скоротечных романов с «поэтессами», которые оставят после себя стихи, но все эти романы болезненные — люди, страдающие туберкулёзом, избыточно влюбчивы
Но вот закончились последние гастроли, продлившиеся больше года. Поздно вечером 6 ноября 1934 года на станции Йыхви поэт нанял лошадей до Тойла. По дороге молодые лошади, ослеплённые фарами встречного автомобиля, понесли, и только чудом повозка не свалилась в речку. Так сбылось ещё одно из предсказаний рижского фотографа Евгения Финка. Последнее его предсказание сбылось, когда 7 марта 1935 года супруги Лотарёвы расстались, и удача отвернулась от них обоих.
В конце 1934 года Игоря-Северянина начала шантажировать школьная учительница из Таллинна Вера Борисовна Коренди, урождённая Запольская, по мужу Коренева, которая стала буквально засыпать поэта письмами и телеграммами с признаниями в любви и угрозами покончить жизнь самоубийством, если он не приедет к ней в Таллинн. В одном из своих писем учительница описала сразу пять видов самоубийства, которыми она воспользуется, если встреча не состоится. Поэт показывал письма жене:
«— Ну, посмотри, что пишет человек! Она ведь действительно может что-нибудь сделать, и я буду на всю жизнь виноватым. Я не могу допустить этого. Я должен съездить и поговорить с ней. Наконец, убедить её оставить меня в покое. Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном».
Поэт несколько раз ездил в Таллинн, но письма с признаниями в любви и угрозами самоубийства продолжали приходить в Тойла. Наконец, 7 марта 1935 года после очередного визита Веры Борисовны в Тойла Фелисса произнесла роковое:
«— Мало ли какие были увлечения, но терпеть любовь Веры Борисовны, больше нет сил. Мы должны расстаться».
Никто из предыдущих пассий поэта не покушался на его семейные узы. Школьная учительница из Таллинна должна была проявить выдающуюся изобретательность и редкую настырность в своих домогательствах, чтобы заставить Фелиссу открыто признать своё поражение. Сам поэт явно был не готов к такому повороту событий.
Какова же должна была быть ставка, чтобы скромная школьная учительница решилась на подобное поведение? Единственное объяснение, которое лежит на поверхности, — ошибка в выборе объекта: добивалась журавля в небе, а получила больную синицу без средств к существованию.
Уже на следующий же день после ссоры он настаивает на встрече с женой и личных объяснениях. Он засыпает её письмами, умоляя выслушать его и позволить вернуться домой. Он будет писать письма Фелиссе до конца своей жизни. Когда в начале 70-х годов Вера Борисовна узнает о существовании писем поэта к Фелиссе, то это вызовет у неё приступ ярости. Она потребует от Литературного музея в Тарту передать ей письма или уничтожить их.
Вера Борисовна о первых днях совместной жизни с Игорем-Северяниным:
«Мы не могли долго жить у Черницкого в Пюхайыги, потому что нам страшно мешало Тойла. Она <Фелисса> ежеминутно к нам бегала туда с верёвкой вокруг дома. Обещала повеситься. А он страшно привидений боялся. Она обещала повеситься и ходить привидением».
Налаженная жизнь в Тойла закончилась внезапно. Поэт ещё долго лелеял мечту о возвращении домой в Тойла. Однако Фелисса и на этот раз продемонстрировала своё непревзойдённое упрямство. Впрочем, следует признать, что она имела достаточно оснований не только для мелких капризов: даже самому длинному долготерпению когда-нибудь приходит конец. Выше её сил оказалось только официальное расторже-ние церковного брака, и перед Богом она все ещё продолжала нести ответственность за мужа.
В молодости она презрела пересуды о поэте. Долгих 14 лет она хранила великого русского поэта от самого себя. Именно Фелиссе мы обязаны тем, что поэтический дар Игоря-Северянина на чужбине не умер. Она бережно сохранила архив поэта, который он после расставания не раз просил её вернуть. Фелисса и на этот раз оказалась права.
Окончание следует
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
04.09.22 | 3928
ЛугаЛетом 1916 года Игорь-Северянин вместе с Марией Васильевной Волнянской снимал дачу на берегу озера Бельского под Лугой. Почему для дачи было выбрано именно это место, а не Гатчина или Пустомержа, объясняется тем, что Мария Васильевна была больна чахоткой. Места под Лугой у Корповских озёр считались целебными.
В Луге написано множество стихотворений, в которых описана сказочная страна Миррэлия, а её королева похожа на Марию Волнянскую:
Миррэлия — грёза о юге
Сквозь северный мой кабинет.
Миррэлия — может быть, в Луге,
Но Луги в Миррэлии нет!
Марии Васильевне посвящена целая книга поэз «Тост безответный», и не включённое в него стихотворение:
Пусть имя Марии Волнянской
Сплетётся навеки с моим:
Подвиг святой и гигантский
Её благородством вершим.
Да будет же всем для примера
(А может быть и для креста!)
Как простая дочь офицера
Была гениально проста.
И только своей простотою,
Праведным и ясным умом,
Моей овладела душою
И царствует в сердце моем.
И только своей простотою
Меня, исковерканного,
Кропит животворной росою,
Шепча золотые слова.
И только ея простотою
Осмеливаюсь объяснить,
Готовность уйти молодою,
Измучиться и не жить.
Разрушиваемая чахоткой,
Худеющая с каждым днём
С какою твёрдостью кроткой
Хлопочет во всём моём!
Заботится, оберегая
От пошлости и вина,
Она — моя дорогая —
Наносным моим больна.
Ах, вытерпела немало
От этих и от других
Она за свой труд небывалый,
За каждый удачный штрих
Ах, вытерпела немало
Из-за самого меня:
Недаром кашляет ало,
И губы суше огня.
Сознательно, идейно,
Самопожертвованно,
Отдала свой век лилейный
Мне она.
Петроград. Тойла. Москва
Игорь-Северянин скажет постпреду СССР Фёдору Раскольникову, что он не беженец и не эмигрант, а просто дачник. Раскольников примет это объяснение. Сам он в этот момент ещё не знает, что вскоре станет невозвращенцем.
В январе 1918 года принято решение уехать из Петрограда, чтобы переждать в Тойла голодную и неспокойную во всех отношениях зиму. Поездке предшествует разгон Российского Учредительного собрания. Вслед за этим ещё один тектонический сдвиг — Декретом о введении в Российской республике западноевропейского календаря установлено, что после 31 января 1918 года наступает не 1, а сразу 14 февраля. Именно с этой датой в России на время появляется двойной отсчёт — по Юлианскому календарю (старый стиль) и Григорианскому (новый стиль).
Архив в Петрограде — вырезки, кипа альбомов, некогда поразившая Маяковского, книги, письма, фотографии и прочее был поручен заботам Бориса Башкирова-Верина и благополучно им утерян.
В Тойла на дачу поэт привозит «женский обоз» — мать Наталью Степановну, престарелую прислугу Марию Неупокоеву — Дур-Машу, Елену Семенову с пятилетней дочерью Валерией и ожидает приезд гражданской жены Марии Волнянской. Едва устроившись в Тойла, поэт едет в Москву — тогда это ещё совсем просто — выполнять концертные обязательства на выборах короля поэтов.
В статусе Короля поэтов Игорь-Северянин возвращается в Тойла, но тут его ожидает новое приключение — 3 марта по новому стилю заключён Брестский мир, и это весьма неприятное дополнение к смене календаря. С этого момента Эстляндия для него — это уже навсегда заграница.
Москва — Ямбург — Комаровка — Ревель
С Москвой Игорь-Северянин простился в статусе короля русских поэтов.
Как известно, Ямбург (Кингисепп) не произвёл на Игоря-Северянина приятного впечатления. 9 марта 1918 года он написал о городе:
Всегда-то грязный и циничный,
Солдатский, пьяный, площадной
С культурным краем пограничный,
Ты мрёшь над лужскою водой.
Десяток стоп живого ямба,
Ругательных и злых хотя б,
Великодушно брошу, Ямбург,
Тебе растяпа из растяп!
Тебя, кто завтра по этапу
Меня в Эстляндию пошлёт,
Бью по плечу, трясу за лапу...
Ползучий! Ты мне дал полет!
Этап, как известно, начинается с вокзала. Когда Игорь-Северянин писал эти строки, то ему ещё неведомо было, что в «Эстляндии пресветлой» ему предстоит прожить 23 года, стать совершенно другим русским поэтом, чем он был прежде, и умереть, вновь оказавшись в немецкой оккупации.
Следующий пункт, весьма важный в биографии поэта — сонная деревня Комаровка. Это не просто пограничная веха, это граница между прошлым поэта и его будущим, не просто раздел между двумя календарями — раздел между двумя эпохами, раздел между до и после, раздел между двумя гениями — одним гением в России, другим в эмиграции.
Ни людей, ни собак. Единственная почти прямая улица под прямым углом к железнодорожной ветке.
Некогда по Комаровке проходила эстонско-российская граница. В кадрах старой кинохроники эстонские пограничники гостеприимно раскрывают летом 1940 года ворота перед эшелоном с советскими войсками. Эстонский офицер берет под козырёк. Паровоз даёт гудок. Стрелять в советских оккупантов никто не собирается, даже наоборот – эстонцы делают приветственные жесты и жмут руки.
В начале марта 1918 года Игорь-Северянин вместе со своей гражданской женой Марией Васильевной Волнянской (Домбровской) под немецким конвоем проследовал из Ямбурга, минуя Комаровку, в Нарву, где двое суток провёл в карантине. Ничего примечательного, если не принимать во внимание того, что Комаровка разделила жизнь Игоря-Северянина на до и после: до эмиграции и после.
В стихотворении «По этапу» можно найти отражение этого судьбоносного эпизода из жизни поэта:
Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки
Мир заключён, но мы в плену.
Нарва занята немцами и установлен карантин со всеми вытекающими неприятностями. Следуя за поэтом из Нарвы в Тойла, мы сначала окажемся в Ревеле 13 марта 1918 года в гостинице «Золотой лев», где он встретится с музой музык — Марией Васильевной Волнянской, которую до поры считал своей женой. Поэт встретил Волнянскую в Ревеле:
Не странно ли,— тринадцатого марта,
В трехлетье неразлучной жизни нашей,
Испитое чрез край бегущей чашей,—
Что в Ревель нас забрасывает карта?
Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль
Мечтали провести наш день интимный?
Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный
Холодный мрак,— и попадаем в Ревель.
Как он красив, своеобразен, узок
И элегантно-чист, весь заострённый!
Восторженно, в тебя всегда влюблённый,
Твоё лицо целую, муза музык!..
Придётся ли нам встретить пятилетье
И четверть века слитности — не знаю.
Но знаю, что никто-никто иная
Не заменит тебя, кого ни встреть я...
Встреч новых не ищу и не горюю
О прежних, о дотебных,— никакие
Соблазны не опасны. Я целую
Твоё лицо открытое, Мария.
Прожить шесть лет с женщиной, которая больна чахоткой — это подвиг для любого мужчины, тем более для поэта.
Тойла
Простите, но одно дело въехать королём с актёрской славой, другое дело прожить без внимания публики целый год, вплоть до первого концерта 22 марта 1919 года в Ревеле. Мать поэта, Семёнова с дочерью и престарелая няня зимовали в одном из домов семейства Крут. Игорь-Северянин и Мария Волнянская пережили холодное время у соседей семейства Крут, а летом ютились в крохотном каменном сарае. Электричества в Тойла не было. Освещение — керосиновая лампа, лучина и свечи. Заработков никаких. Пойти или поехать некуда. Весной, осенью и зимой небо затянуто облаками, жидкий срач валится на голову и ноги утопают в нём. Рацион питания гарантированно туберкулёзный. Этот первый год в Эстонии сильно повлиял на поэта, подорвал здоровье — обострился туберкулёз и депрессия, изменил мировоззрение до того, что он забыл про поход на Берлин и даже приветствовал Ленина в связи с заключением позорного Брестского мира:
Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
Я — вне политики, и, право,
Мне всё равно, кто б ни был он.
Да будет честь ему и слава,
Что мир им, первым, заключён!
Когда людская жизнь в загоне,
И вдруг — её апологет,
Не все ль равно мне — как: в вагоне
Запломбированном иль нет?..
Не только из вагона — прямо
Пускай из бездны бы возник!
Твержу настойчиво-упрямо:
Он, в смысле мира, мой двойник.
С апреля по декабрь 1918 года написано всего 20 стихотворений, последнее называется выразительно — «Конечное ничто»:
Грядёт Антихрист? не Христос ли?
Иль оба вместе? Раньше — кто?
Сначала тьма? не свет ли после?
Иль погрузимся мы в ничто?
Да, Игорь-Северянин — это король, но не король поэзии, а король Лир после того, как раздербанил своё королевство.
Однажды зимой я ночевал в Тойла в той комнате, которая нынче называется кабинетом поэта. Из окон, проложенных ватой и заклеенных на зиму, несло лютым холодом. В сенях на меня произвёл незабываемое впечатление холодный и тесный сортир, в котором жопа утром примерзает к деревянному стульчаку. А ведь этим сортиром поэт пользовался с десяток лет, причём без жалоб красавице Одоевцевой на неудобство деревенских удобств. И жена тоже пользовалась во все дни, включая женские, и тоже без жалоб. Я понимаю, что такое 1918 год в Тойла, а особенно осень, зима и весна, понимаю, каково это быть просто дачником на живописных и головокружных берегах пресветлой Эстии. О, да! Это всё проза жизни, недостойная жизнеописания поэта, но попробуйте придумать что-нибудь лирическое или возвышенное, намертво примерзая к толчку.
В фондах Эстонского литературного музея хранится «Записная книга И.В.Лотарёва. Eesti, Toila. 1920 г.» Это такая конторская книга, которую поэт завёл 24-25 мая 1920 года. Первоначально — записи о разосланных по редакциям стихах, позже нечто похожее на дореволюционные альбомы, заполненные материалами из бюро газетных вырезок.
Записи 1920 года — это отнюдь не бутылочная почта с координатами необитаемого острова Тойла. По «Записной книге» можно судить об активности переписки и охвату корреспондентов: эстонский издатель Карл Сарап, принцы из свиты короля поэтов Борис Правдин и Борис Башкиров (Верин), поэт Генрик Виснапуу, Королева и Северянка Анна Воробьёва, София Васильевна Белозерская. Наиболее интенсивная переписка велась с Борисом Башкировым и Анной Воробьёвой. В «Адресной книге» мы находим адреса Константина Бальмонта, Бориса Правдина, Алексея Н. Толстого и Надежды Тэффи в Париже, Марии Берг в Югославии, Осипа Дымова в Нью-Йорке, адреса издательств в Праге, Париже и Берлине.
И вот ещё что некоторым показавшееся нелепым — подсчёт посланных и опубликованных строк. Если выживание в Тойла и хлеб насущный зависят от опубликованных строк, будешь считать и пересчитывать их до посинения, до голодного обморока, до зримых признаков туберкулёза.
В 1919-1920 годах Игорь-Северянин ещё даёт поэзоконцерты в Юрьеве и Ревеле. В залах полно эстонской публики, отлично владеющей русским языком. Успех скрадывает накатывающую волнами горечь вынужденной эмиграции. Очень скоро Тойла превратится для поэта в место ссылки, почище Шушенского, но он упорно будет отказываться от статуса эмигранта, называя себя «просто дачником».
В первые годы жизни в Тойла умирает мать поэта, он расстаётся с Марией Волнянской и женится на молодой эстоночке Фелиссе Михайловне Крут, пишущей русские стихи. Сведения о том, как сложилась дальнейшая судьба Марии Волнянской, крайне противо-речивы. Рассказывают, что она какое-то время выступала в уже таллиннских ресторанах, исполняя цыганские романсы, и неплохо зарабатывала этим на жизнь, а потом уехала в Советскую Россию.
Игорь-Северянин обзаводится знакомцами среди эстонской творческой интеллигенции. Переводит сборник стихов Генрика Виснапу, с которым останется в приятельских отношениях до конца жизни. Ещё есть возможность совершать поездки в Латвию, Литву, Польшу, Германию и Чехословакию, но ездить становится все дороже, а сборов вечера приносят все меньше. Европе уже не до поэзии. Европа живёт в ожидании новой войны. Игорь-Северянин ещё издаёт новые книги, но продавать их становится сложно.
К 1926 году жизнь в Тойла становится избыточно неуютной. В летние месяцы до революции это было прекрасное дачное место, но зимы в Тойла кошмарны. Светает поздно, темнеет рано. В доме нет электричества, читать и писать можно лишь днём или при керосинке (чадит), а при свечах дорого. Печка прожорлива, дров уходит много, а в комнатах зябко. Удобства (до 1927 года) во дворе, причём в любую погоду. Пойти некуда и не к кому. Дом набит родственниками жены. Подрастающий сын, требует внимания. Из развлечений вне дома только лыжи. Связь с внешним миром только через почту. Заработки мизерные. В основном это гонорары за стихи в газетах.
Большую часть зимы низкое чахоточное небо, затянутое депрессивно-серыми облаками. Никакой романтики «блистательного Санкт-Петербурга», никаких принцесс, ликёров и дюшесов. И мысли приходят на ум всякие. Фелиссе Михайловне следует сказать спасибо за то, что поэт доживал до каждой следующей весны. Сказать по правде, Фелисса заслуживала лучшей доли и со временем могла бы составить гордость эстонской литературы, но судьба распорядилась иначе.
Представление о жизни поэта в Тойла будет неполным без Дунички — Евдокии Владимировны Штранделл. В одном из первых же писем к графине Карузо находим:
«А я от страсти гибну. Нет, серьёзно. Представляете ли себе меня способным пламенеть к одной пять лет? К одной и одной. Жена сначала этому не очень сочувствовала, но потом махнула рукой, ушла в себя, с презрительной иронией наблюдает теперь свысока и издали. Женщина, правда, очаровательная — петербурженка, красивая, 27 лет. И муж есть. Личность довольно безличная. Она приходит к нам почти ежедневно. Жена ценит в ней её большой и редкий такт. Она обворожительно-любезна и мила с Фел. Мих. Но меня эта «Цирцея» положительно губит: замкнутая, холодная, чувственная, осторожная, лживая и изменчивая. Но глаза, конечно, Мадонны… Ревнует, терзает, — насыщая, не даёт пресытиться. Даже насытиться с ней невозможно. С ней и ею. Ламия какая-то».
Характеристика Евдокии Владимировны Штранделл впечатляет: замкнутая, холодная, чувственная, осторожная, лживая, изменчивая, похотливая, лгунья, бесстыдница, безличная личность, обворожительно любезна, обладательница большого и редкого такта, Ламия и Цирцея, но глаза Мадонны. Однако практичная Фелисса терпит, потому что Евдокия Штранделл жена местного лавочника, и это продуктовый роман.
Во время европейских гастролей будет ещё несколько скоротечных романов с «поэтессами», которые оставят после себя стихи, но все эти романы болезненные — люди, страдающие туберкулёзом, избыточно влюбчивы
Но вот закончились последние гастроли, продлившиеся больше года. Поздно вечером 6 ноября 1934 года на станции Йыхви поэт нанял лошадей до Тойла. По дороге молодые лошади, ослеплённые фарами встречного автомобиля, понесли, и только чудом повозка не свалилась в речку. Так сбылось ещё одно из предсказаний рижского фотографа Евгения Финка. Последнее его предсказание сбылось, когда 7 марта 1935 года супруги Лотарёвы расстались, и удача отвернулась от них обоих.
В конце 1934 года Игоря-Северянина начала шантажировать школьная учительница из Таллинна Вера Борисовна Коренди, урождённая Запольская, по мужу Коренева, которая стала буквально засыпать поэта письмами и телеграммами с признаниями в любви и угрозами покончить жизнь самоубийством, если он не приедет к ней в Таллинн. В одном из своих писем учительница описала сразу пять видов самоубийства, которыми она воспользуется, если встреча не состоится. Поэт показывал письма жене:
«— Ну, посмотри, что пишет человек! Она ведь действительно может что-нибудь сделать, и я буду на всю жизнь виноватым. Я не могу допустить этого. Я должен съездить и поговорить с ней. Наконец, убедить её оставить меня в покое. Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном».
Поэт несколько раз ездил в Таллинн, но письма с признаниями в любви и угрозами самоубийства продолжали приходить в Тойла. Наконец, 7 марта 1935 года после очередного визита Веры Борисовны в Тойла Фелисса произнесла роковое:
«— Мало ли какие были увлечения, но терпеть любовь Веры Борисовны, больше нет сил. Мы должны расстаться».
Никто из предыдущих пассий поэта не покушался на его семейные узы. Школьная учительница из Таллинна должна была проявить выдающуюся изобретательность и редкую настырность в своих домогательствах, чтобы заставить Фелиссу открыто признать своё поражение. Сам поэт явно был не готов к такому повороту событий.
Какова же должна была быть ставка, чтобы скромная школьная учительница решилась на подобное поведение? Единственное объяснение, которое лежит на поверхности, — ошибка в выборе объекта: добивалась журавля в небе, а получила больную синицу без средств к существованию.
Уже на следующий же день после ссоры он настаивает на встрече с женой и личных объяснениях. Он засыпает её письмами, умоляя выслушать его и позволить вернуться домой. Он будет писать письма Фелиссе до конца своей жизни. Когда в начале 70-х годов Вера Борисовна узнает о существовании писем поэта к Фелиссе, то это вызовет у неё приступ ярости. Она потребует от Литературного музея в Тарту передать ей письма или уничтожить их.
Вера Борисовна о первых днях совместной жизни с Игорем-Северяниным:
«Мы не могли долго жить у Черницкого в Пюхайыги, потому что нам страшно мешало Тойла. Она <Фелисса> ежеминутно к нам бегала туда с верёвкой вокруг дома. Обещала повеситься. А он страшно привидений боялся. Она обещала повеситься и ходить привидением».
Налаженная жизнь в Тойла закончилась внезапно. Поэт ещё долго лелеял мечту о возвращении домой в Тойла. Однако Фелисса и на этот раз продемонстрировала своё непревзойдённое упрямство. Впрочем, следует признать, что она имела достаточно оснований не только для мелких капризов: даже самому длинному долготерпению когда-нибудь приходит конец. Выше её сил оказалось только официальное расторже-ние церковного брака, и перед Богом она все ещё продолжала нести ответственность за мужа.
В молодости она презрела пересуды о поэте. Долгих 14 лет она хранила великого русского поэта от самого себя. Именно Фелиссе мы обязаны тем, что поэтический дар Игоря-Северянина на чужбине не умер. Она бережно сохранила архив поэта, который он после расставания не раз просил её вернуть. Фелисса и на этот раз оказалась права.
Окончание следует
Последние новости
Дефицит внешней торговли Эстонии в мае вырос до 281 млн евро. Импорт растет быстрее экспорта
10.07.25 14
Министр культуры: госфинансирование в следующем году урежут только Театру Сюдалинна (бывшему ГРДТ)
10.07.25 17
/nginx/o/2024/10/18/16426327t1h3067.jpg)
BBC Российские удары по ТЦК в Харькове и Запорожье Укпаина расценивает как попытку сорвать мобилизацию
08.07.25 33
