Все совпадения — персональные, фактические,
политические и географические являются случайными.
Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения

всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными

 

 
Дома Петрович первым делом заварил зеленый китайский чай и полез на книжную полку за комментированным изданием эпоса «Калевипоэг». Так, освежить кое-что в памяти.
 
Много сыновей и дочек
Линда Калеву родила.
 
Все эти дети, кроме строителя Олева в эпосе остались безы­мян­ными. Сколько их было это тоже – вопрос. Из дальнейшего текста следует, что к моменту кончины Калева, в доме оставалось только двое сыновей. Остальные — сколько? — разлетелись по свету, потому что:
 
Ведь скупая наша местность,
Пашня скудных урожаев,
Всем им дать была не в силе
Хлеб и место для жилища,
Телу – добрую одежду.
 
И это написано о стране, которую шведы называли обжорной? Петрович поставил на полях знак вопроса.
Дальше больше: будучи уже на смертном одре старый Калев (!) признаётся Линде, что она вновь беременна. Петрович поставил на полях еще один знак вопроса, подразумевая двойное недо­у­мение: с одной стороны — этот старый Калев, на смертном одре, а с другой стороны — он все еще бычок-производитель, открывающий жене тайну её последней беременности:
 
Знай, что этою зимою
Новый ты мне дашь отросток,
Новый ты родишь дубочек,
Линда, милая супруга…
Это будет сын последний,
Твой ягнёнок запоздалый.
Род наш славный завершит он…
 
Петрович вдумчиво изучил, что же было перед самой кончиной Калева и сразу же после его смерти. Оставляя жену с двумя сыновьями и в ожидании еще одного, Калев настаивает на том, чтобы вотчина оставалась неделимой. Он утверждает, что сам бог Таара даст предзна­мено­вание, кому править Эстонией. С одной стороны речь как будто идёт о двух взрослых сыновьях, но с другой стороны — Линда беременна еще одним, пос­лед­ним сыном, о котором сам Калев пророчествует:
 
Будет он отцу подобен
Бодрым разумом и силой.
Он деяньями своими
На века прославлен будет.
 
Петрович не удержался и поставил на полях еще один вопросительный знак: если Калев знал об этом доподлинно, то зачем переложил ответственность за передачу власти над вотчиной на бога Таару? Конечно, сказка — ложь, да в ней намёк, и, поди, теперь разбери на что именно! Зачем Калев настаивает на том, чтобы его последний сын бросал жребий вместе со старшими братьями? Почему проигравшие братья должны по воле отца покинуть вотчину и уйти в изгнание?
 
Объявивши детям волю,
Речь разумную окончив
О наследовании власти,
Лёг на ложе старый Калев,
Скорбью смертною объятый…
 
Пока Линда колдует, муж умирает. Линда копает ему могилу глубиной в десять саженей. Петрович не поленился и заглянул в энциклопедию: обыкновенная сажень равна 2 целым и 134 тысячным метра, косая сажень — расстояние от большого пальца левой ноги до конца среднего пальца поднятой вверх правой руки составляет 2 целых и 48 сотых метра. Есть еще и маховая сажень — расстояние между концами средних пальцев, разведенных в стороны рук, – составляющая 1  метр и 76 санти­метров. Если взять среднее значение, то глубина могилы получается около двадцати одного метра. Даже по нынешним меркам котлован такой глубины будет серьёзной инженерной проблемой. Мысленно Петрович прибавил сюда еще и объем белого гравия, которым по уровень поверхности был засыпан гроб. Поколебавшись, Петрович поставил на полях еще один знак вопроса: «Почему беременной Линде не помогали сыновья?» Вопрос этот становится еще более актуальным, если принять во внимание, что Линда, опять же в одиночку, принялась сооружать каменный курган над могилой мужа. Почему дети проявили такое пренебрежение к памяти отца?
 
Линда, бедная вдовица,
Камни тяжкие таскала,
Сваливала на могилу…
 
С одним из камней на полдороге к кургану случилась неприятность: беременная Линда споткнулась. «На каком месяце была вдовица? — сделал пометку на полях Петрович. — Хотелось бы разъ­яснений!» Он хорошо помнил эту гранитную глыбу, торчащую из вод озера Юлемисте. Непонятно только, почему эпос называет её осколком железной скалы? Пенсионер не выдержал и полез за разъ­яснениями в комментарии. Его ждало жесткое разочарование: комментаторы не опустились до такой мелочи.
По окончании этого же дня Линда чует приближение родов. Эпос гласит, что, сидя на оброненном камне, она наплакала озеро Юлемисте. Петрович пошел дальше и оставил на полях книги две пометки. Первая гласила: «Отошли воды?». Вторая — «Преждевременные роды?»
 
Линда вскармливала сына
На руках своих три года,
Прежде чем отнять от груди.
Вырос мальчиком он крепким…
 
На этом любопытном месте пенсионер решил сделать небольшой перерыв и заварить себе еще жасминового чая. По дороге он вспомнил старый анекдот про вернисаж. «Скажите, — спра­ши­вают молодого художника, –  как называется ваша картина?» «Мать, вскармливающая младенца», — отвечает художник. «А почему у вас младенец с усами?» «Акселерат!»

Сообщая о подвигах юного Калевипоэга, эпос упоминает метанье тележного колеса и сланцевых плит такого же размера, а также игры в тяжёлые каменные бабки, разлетавшиеся по полям. Если пускание блинчиков сланцевыми плитами по морским волнам занятия довольно безобидные, то этого уже нельзя сказать о вырывании с корнем елей и берез. Между тем, в доме многодетной матери и безутешной вдовы начинают появляться многочис­ленные женихи и сваты, позарившиеся на богатое наследство. Петрович поставил на полях заметку: «Пашня скудных урожаев. Откуда такое богатое приданое, что даже на такую вдову польстились?»
 
Кто однажды ездил к Линде
Попытать своей удачи
И ни с чем ушёл обратно,
Тот на дружеской пирушке
Запевал такую песню:
   «Не ходите, други-братья,
В хутор Калева богатый,
Не пытайтесь сватать Линду!
Там – большие груди в пряжках,
Вдовьи груди – в звоне денег,
Речь – огонь в устах румяных,
Вдовьи зубы – как железо!
Кто богатою вдовою
И добром её прельститься,
С кочергой домой приедет!»
 
Вообще-то песня была довольно длинной, и оканчивалась она любопытным признанием.
 
«Ко вдове не шлите сватов
В хутор Калева богатый!
Из вдовы не быть молодке,
Дети, вскормленные ею,
Ей повысосали груди».
Петрович рассеянно пролистнул еще нес­коль­ко страниц.
 
Гипертрофированные размеры героев эпоса его утомили, но кое-что полезное он для себя прояснил: «Если эсты не строили курганов, а только круглые каменные могильники, которые никто не может отличить от точно таких же могильников ливов, то почему народная молва при­писала холму Тоомпеа славу погребального кур­гана?  Почему каж­дый год в газетах появляются но­вые и новые истории про подземелья под Выш­городом? Кстати, кто утопил в дерьме оракул?»

Петрович перелистнул еще одну страницу и обнаружил вырезку из старой газеты. Статья называлась «Какого роста был Калевипоэг?» Поставив тему, автор принялся рассуждать:
«Для определения роста Калевипоэга возьмём два эпизода: метание камня из Финляндии с мыса Порккала, который упал недалеко от эстонского острова Мохни, и доставку досок из Псковской области через Чудское озеро. Камень до сих пор можно видеть в воде у побережья острова. По оценкам геологов, его объем составляет 340 кубометров и его масса может доходить до 900 тонн. Если учесть, что камень пролетел около 80 километров, то сила броска должна была составить не менее 375 миллионов ньютонов. Для броска гранаты весом в 700 граммов на расстояние 100 метров требуется приложить силу в 1100ньютонов при росте метальщика в два метра. Путем несложного расчёта находим, что рост Калевипоэга должен был составлять 1200 метров с погрешностью в плюс-минус 150 метров».
 
Налив себе еще одну чашку чаю, пенсионер продолжил чтение.

«Отправляясь в поход, турист несёт рюкзак весом в 30 килограммов, для чего требуется сила в 300 ньютонов. Длина досок составляла десять саженей, ширина – два локтя, толщина – пять вершков. При таком объеме груза несущая сила должна была бы составлять не менее 5 миллионов ньютонов, что даёт нам рост в 300 мет­ров плюс-минус 60 метров».

Петрович хихикнул, прикинув доску длиной в двадцать с лишним метров, толщиной в двадцать пять или даже тридцать сантиметров и шириной в два локтя. Окончательно его развеселил вывод автора:

«По совокупности этих двух примеров, рост Калевипоэга должен был бы составлять в среднем полкилометра. Однако в действи­тель­ности человека такого роста в природе быть не может: никакой скелет не выдержит подобной массы».

— Не выдержит! — Хохотнул пенсионер. — Особенно, когда это среднее значение! Вот скелет Чапаева, найденный на дне реки Урал, а это скелет героя в семилетнем возрасте! Умора!

Отхохотав, Петрович вспомнил, что кроме папиной могилы существует еще и могила сыночка. По одной версии сын Калева похоронен под Журав­линой горой. Над его могилой насыпан курган, на котором русские попы построили женский монас­тырь. Их священный дуб, в ветвях которого была найдена чудотворная икона, это не что иное, как проросший посох Калевипоэга. С тех пор призрак неугомонного детины по ночам бродит под стенами монастыря и пугает насельниц. Каменный правос­лавный собор не дает ему подняться из могилы. Однако если проехать от монастыря в сторону Васк Нарвы километров десять-пятнадцать, то на обочине дороги можно увидеть указатель к еще одной могиле Калевипоэга. Место это в лесном массиве Тобрина охраняется государством, но, несмотря на это, кто-то выкопал рядом с могильным камнем большую яму. Клад что ли искали? Или могилу хотели разорить? Яма затянулась, поросла подлес­ком и кустарником, но её размеры до сих пор еще впечатляют. Но и это еще не всё. Указание на подлинную могилу Калевипоэга Соллаф якобы обнаружил в подземелье под Суур-Мунамяги. Так, что надо будет расспросить его поподробнее.

Петрович решил утром совер­шить пешую прогулку в Иру. Здесь, недалеко от Нарвской дороги и моста через реку Пирита лежит огромный валун, который в народе называют «Тёщей Иру». Почему именно тёщей, никто толком объяснить не умеет. В эпосе написано:
 
Кто впервые едет в город,
Должен чтить обряд старинный –
Поклониться «тёще Иру»,
Должен праздничную шляпу
На неё надеть с поклоном.
 
Если верить эпосу, то никакая это и не тёща вовсе, а окаменевшая вдова Калева Линда. Это дело рук финского колдуна, знахаря ветра Тууслара, сватавшегося к Линде, но получившего отлуп кочергой. Кстати, эпос утверждает, что Тууслар приходился дальним родственником Калеву, чей курган призывал сравнять с землёй китаец. Такая вот незамысловатая семейная история из жизни эстонско-финских колдунов и великанов.

Мертвец ушёл

 
— Уши моете по утрам? — Наседал вице-спикер. — Я вас спрашиваю, уши моете?!
Микрофоны репортеров ведущих российс­ких телеком­паний невольно подались назад.
— Какая нефть?! Какой Ирак?! Я вам русским языком в пятый раз объясняю: я политик, а не бизнесмен! Да, я бывал в Ираке, Ирак — это наш друг, но я бывал там как политик! Политик! Это понятно?! Ничего я там не подписывал. В Лэнгли вам любые бумажки сочинят, что я маму родную придушил! Смешно! Всему верите, как малые дети!
Вице-спикер перевёл дух, но опомниться репортёрам не дал..
— Вот будете всё врать про меня и про Ирак, а не знаете, что тело Ленина из мавзолея давно исчезло.
— Так он же на профилактике! — Немед­ленно встрял зануда и всезнайка из телекомпании «Эхо недели» Абрам Верчук
— Вот, видите, до чего дожились, — вице-спикер грозно ткнул в Верчука пальцем, — даже лучший друг Говнопольского не в курсе!
— Кого-кого друг? — Переспросили репор­теры дружно.
— Кого надо, того и друг, — парировал вице-спикер. — Это я от вас должен узнавать, куда делось тело Ильича. А с Ираком мы разберемся, Буш еще нахлебается синьки с метиленом! Скажите мне лучше, где ваш Ленин?! Я вас спрашиваю!
Наступила неловкая пауза. Молодые репортеры переваривали «синьку с метиленом», не соображая, к чему её следует отнести. Может быть, к оскорблениям?
— Что молчите? Я вам должен новости докладывать или вы мне? Ирак не новость! Ленин, вот это новость! Кто вынес? Куда вынес? Почему вынес? Где были коммунисты?
— Так вы же сами хотели, чтобы его из мавзолея вынесли, — опомнился Верчук. – С вас и надо спросить, где Ленин.
— Вы нахал, мерзавец! — Далее исклю­чи­тельно на публику. — Он работу свою выполнять не хочет, а зарплату получать хочет. Езжайте в Изра­иль, идите в армию, воюйте с палестинцами, если не можете, если не понимаете, что это юридическая проблема. Политического решения нет, юриди­чес­кого акта нет, а уже вынесли. Кто вынес, я вас спрашиваю? Что вы мне тут про Ирак басни расска­зываете?! Всё, Верчук, идите, работайте! Клеве­щите! Вам за это шекели платят! Ирак наш друг! Не дождётесь!
Вице-спикер круто развернулся, давая понять, что пресс-конференция закончена, и скрыл­ся в подъезде Государственной думы. Репортеры и телеоператоры кинулись к подземному переходу в сторону Красной площади. Никто не хотел упустить сенсацию. После котлована под бывшей гостиницей «Москва» толпа разделилась, обтекая конный памятник маршалу Жукову.  Часть рванула на площадь мимо часовни Иверской Божьей Матери, а часть — мимо решетки Александровского сада. Наиболее шустрые представители свободной прессы уже пытали дежурного милиционера.
— Почему закрыт доступ к телу?
— Где Ленин?
— Это провокация?
— Коммунистам уже сообщили?
— Это распоряжение президента или думы?
— Откройте дверь! Мы хотим убедиться, что тело на месте!
Обалдевший милиционер на все вопросы бубнил как автомат: «Не положено! У меня приказ! Камеру выключи! Отойдите от поста! Буду стрелять!» И так по кругу. Они ему вопросы, а он им свою мантру «Не положено! Буду стрелять!»

А в это время на Ленинградском вок­зале столицы в разные вагоны фирменного поезда «Москва — Таллинн» садились двое непримет­ных пассажиров. Однако если, кто-нибудь дога­дался бы поставить их рядом, то поразился бы их внешнему сходству. В их общем лице было что-то неуловимо напоми­нающее одновременно известных близнецов-юмористов и кого-то еще, не сказать, что бли­жай­шего родственника, но человека отнюдь не чужого. Поезд тронулся, и провод­ница из восьмого вагона взяла у одного из этих людей заграничный рос­сийский паспорт на имя Ивана Ивановича Иванова, а проводница из десятого вагона у другого человека взяла паспорт на имя Петра Петровича Петрова. Оба имени, будучи поставленными в ряд, явно свиде­тельствовали бы в пользу голливудского шаблона, в котором рядовые российские граждане обязательно носят имена Иван Иванов и Пётр Петров, а генералы ФСБ – гордые писательские фамилии Пушкин и Гоголь.

В то время, как милиционер на посту у мавзолея бубнил «У меня приказ! Отойдите от поста!», Иван Иванов напевал, глядя в окно на московские пейзажи, старый советский шлягер: «Манит, манит, манит карусель в путешествие по замкнутому кругу». Разумеется, пения этого утроб­ного никто не слышал. В десятом вагоне, глядя на те же пейзажи за окном вагона, Пётр Петров декламировал, и тоже, разумеется, безмолвно, забытое стихотворение Николая Брауна:
 
Он возникает как-то сразу
На полный звук и в полный рост.
Еще не успевает разум
Понять, что он предельно прост...
 
Что там, за ним – сердцебиенье,
Живая дышащая грудь.
И вздох и выдох до отказа,
И жажда взять любой барьер,
 
Его особенная фраза,
Его особенное «эр».
 
Это было стихотворение и про него и про Петра Петровича, и про Ивана Ивановича одновре­менно, и еще про многих других, кто был до них. Стихотворение называлось «Слушая голос Ленина». В этом стихотворении всё было очень точно, а особенно про живую дышащую грудь, вдох и выдох. Сколько раз близнецам приходилось скрывать эту самую грудь, задерживая дыхание на контрольное время, растягивая на долгие минуты вдох и выдох, давая парам от дыхания развеяться в ограниченном пространстве. Именно поэтому Иван Иванович и Пётр Петрович, будучи в одиночестве, так любили дышать полной грудью и всегда петь песни или декламировать стихи исключительно внутренним голосом. Пётр Петрович – натура поэтическая в минуты заслуженного отдыха даже выучил из Гоголя отрывок, который любил повторять про себя на работе:

«Открылись ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков. Под всеми всадниками были все, как один, бурые аргамаки; впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее; так и летели чёрные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий. А он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарок, понёсся, как молодой борзой пёс, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае. Атукнул на него опытный охотник — и он понёсся, пустив прямой чертой по воздуху свои ноги, весь покосившись набок всем телом, взрывая снег и десять раз выпереживая самого зайца в жару своего бега. Остановился старый Тарас и глядел на то, как он чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево…»

С закрытыми глазами лёжа на спине, Пётр Петрович в мельчайших деталях представлял себе этот гусарский полк, его командира, знаменосца и трубача, гусаров, которых знал по именам. Он ясно видел лицо Андрия, и шарф, вьющийся на его рукаве, смаковал каждое движение всадника, каждый его рубящий удар. Он физическим наслаждением ощущал ноги, пущенные прямой чертой по воздуху: «Как должно быть это здорово быть борзым псом, гибким, лёгким на ногу, свобод­ным, от всех, кроме хозяина!»

Иван Иванович наоборот любил музы­ку. Он пел про себя любые песни: народные, клас­сические арии и романсы, авторскую пес­ню, рэп и много чего еще, включая откро­вен­ную попсу. Его любимыми песнями были «Дубинушка», потому что под неё очень удобно было ритмично вдыхать и выдыхать воздух, песня про карусель, потому что она напоминала ему изнуряющую работу и бессмысленную круговерть жизни. А еще он любил песню про зеленый светофор, влюбленный в жизнь, потому что он тоже страстно желал такой любви. Охотно певал Иван Иванович песни из репертуара Алсу или Земфиры. Лесбийский гимн «Ночных снайперов» со словами «Ты дар-рила мне р-розы» просто очаровал его осязаемой девичьей свежестью и запредельной ночной романтикой с поцелуями в такси и привкусом дешёвого виски.

Когда ему бывало грустно, Иван Иванович пел три песни. Первую из кинофильма «Чапаев»: «А казак взял востру саблю и зарезал сам себя. Ве-есёлый ра-азговор…» Две других из репертуара Александра Вертинского: «Молись, кунак» и «Матросы мне пели про остров». Никогда не пел он только песен про Ленина и Сталина, хотя некоторые ему нравились очень и возбуждали, например, «Марш артиллеристов»:
 
Артиллеристы, - Сталин дал приказ!
Артиллеристы - зовет Отчизна нас.
Из многих тысяч батарей
За слёзы наших матерей,
За нашу Родину - Огонь! Огонь!
 
Узнай родная мать, узнай жена - подруга,
Узнай далекий дом и вся моя семья,
Что бьет еще врага стальная наша вьюга,
Что волю мы несем в родимые края!
 
Ночью Иван Иванович и Пётр Петрович не спали. Часа в три их предупредили о том, что скоро граница. В Ивангороде поезд без приключений про­стоял почти час, потом медленно переехал по мосту через Нарову и простоял на другой станции еще минут сорок. Эстонский пограничник протёр глаза, глядя в паспорт Ивана Ивановича, потому что не далее, как десять минут назад он держал в руках паспорт Петра Петровича.
— У вас родственники в поезде есть?
— Нет, – нисколько не удивился вопросу Иван Иванович, — я давно уже вдовец, детей нет.
Голос Иванова прозвучал устало и отстра­нённо. Пограничник шлёпнул печать и встряхнул головой, отгоняя мороку: «Эти проклятые русские ночью все на одно лицо!»

Тёща Иру

 
Утром Петрович отправился в пешее путешествие почти через всё Ласнамяэ к холму Иру, самому взглянуть на тёщин камень. По дороге он размышлял над тем, что топонимы «Иру» и «тёщин камень» были гораздо старше эпоса «Калевипоэг», сочиненного писателем Крейцвальдом в середине XIX века. В противном случае знаменитый валун звался бы не «тёщей», а «Линдой».

Он решил идти старой Нарвской дорогой, которая тянется вдоль обрыва. В этой части Эстонии глинт отходит довольно далеко от берега, открывая вид не только на море, но и на зелёный массив внизу. Несколько минут пенсионер постоял у недо­строенного спуска к шоссе, соединяющему пляжный район Пирита и центр города, разглядывая сверху обелиск в честь большевицкого «ледового похода» в 1918 году. Где-то здесь внизу во время войны немцы устроили кладбище. Для своих могил они выбирали, ну просто роскошные места. Петрович вспомнил немецкое военное кладбище в Тойла, уютно приле­гающее одним боком к старинному парку, а другим к высокому обрыву. А еще он вспомнил кладбище на берегу Наровы с видом на Россию. Сюда собирали останки немецких солдат со всего Северо-востока.

«Ишь ты, целый полк, – усмехнулся Петрович, – и разложены все по воинскому ран­жиру: офицеры с офицерами, рядовые и ефрейторы отдельно. Право слово, настоящий немецкий ordnung uber alles! Говорят, однажды вождь германского народа будто бы заявил, что северная граница Германии будет прохо­дить по реке Нарове. Обетование сбылось: теперь по фарватеру Наровы проходит фактическая граница Европейского союза, членом которого является объединённая Германия. Потому, наверное, на крутом речном берегу и восстановили военное кладбище. Теперь этот вечный легион мёртво встал на границе обще­европейского рейха. А дети тех, кто воевал за эту землю, вернулись сюда спустя пятьдесят лет, чтобы вновь стать её настоящими хозяевами. Жалеют теперь, наверное, что конюшни, вожжи и розги европейские гуманисты на время отменили».

Такие вот, прямо скажем, невесёлые мыс­ли посетили пенсионера, прежде чем он продолжил свое путешествие в эпос. Вскоре тропинка вдоль обрыва вывела его к реке Пирита. С высокого левого берега открывался вид на холм Иру. Когда-то здесь было городище древних эстов, поклонявшихся камню, который они почему-то назвали «тёщиным». Последнее время Петрович, так или иначе, споты­кался о принесённые сюда последним оледенением гранитные валуны, среди которых были не только колдовские и жертвенные камни, но и настоящие преступники, наказанные лишением жизни. Вот почему он так захотел взглянуть на колдовской камень своими глазами, а в том, что тёщин валун – колдовской, он не сомневался ни секунды.

Город здесь почти вплотную подступил к реке. Рядом со старой Нарвской дорогой высились новые элитные жилые девятиэтажки. Левый берег тоже изменился. Вдоль обрыва город проложил асфальтовую пешеходную дорожку с ограждением и цепочкой фонарей. «Интересно, – подумал Петро­вич, – а какие еще сюрпризы ждут меня на том берегу?». Подгоняемый любопытством, пенсионер вступил на мост через реку Пирита. Внезапно мост под ногами дрогнул, и асфальт повалился прямо в реку. Мимо с рёвом пронеслась тяжело груженая фура. Освобождённый от тяжести мост выгнулся вверх, и Петровича слегка подбросило. Побыстрее миновав опасное место, он стал подниматься на холм Иру и через пять минут уже стоял на перекрёстке, с другой стороны которого за изго­родью, сложенной из серого плитняка, на неболь­шом пригорке высился колдовской камень. Каплевидной формы гранитный валун объемной своей частью покоился на основа­нии из гранита. Только дав волю фантазии, можно было угадать в нём фигуру женщины, привалившейся задней частью тела к некоему подобию каменной скамьи. В верхней — остроконечной части валуна в граните было высечено непривлекательное женское лицо.
Рядом остановился старик-эстонец, заин­тригованный поведением незнакомца. Ему захотелось немного поболтать с этим странным человеком.

— Iru ämm!
Буркнул старик и, не дождавшись реакции Петровича, махнул на каменную бабу рукой.
— Iru memm!
Вновь не дождавшись никакой реакции, старик махнул рукой теперь уже на Петровича и заковылял своей дорогой.
«Мда-а, баба, — протянул Петрович, словно бы и не заметивший старика. — Даже с учётом окаменелости эту соблазнительную вдо­вушку при жизни трудно было назвать сексапиль­ной. Наверное, такая мрачная физиономия и должна быть у богатой эстонской вдовицы, груди которой повысосали многочисленные дети, а под конец жизни изнасиловал финский колдун».

Старик остановился поодаль и внима­тельно следил за тем, как Петрович ходит вокруг окаменевшей жены Калева, разглядывает за её спиной, вросший в землю обломок монолита правильной формы: «Наверное, русский. Странные эти русские! Ни тебе здравствуйте, ни тебе до-свиданья. Правильно мы их в сороковом тиблами прозвали. Тибла она и есть тибла!» Выгово­рившись, старик поплёлся домой. Недавно возвращенный ему отцовский хутор стоял теперь на Tuuslari tee — улице имени финского знахаря и колдуна Тууслара в окружении шикарных современных особняков «новых эстонских».  

Вернувшись домой, Петрович выпросил у соседки-учительницы изданный почти полвека назад альбом «Kalivipoeg kunstis» — «Калевипоэг в искус­стве». Покопавшись в раритете, он нашёл рисунок карандашом Кристьяна Рауда «Iru memm» — «Камень в Иру». Конечно, этот рисунок конца 20-х годов прошлого века был далёк от натуры и, к тому же, за спиной у каменной вдовушки угадывалась широкая водная гладь — море что ли? Однако была деталь, которая сразу привлекла внимание: колдов­ской камень на вершине холма был окружен каменными монолитами. В книге обнаружился еще один рисунок на ту же тему, но уже Эвальда Окаса. На рисунке каменная Линда сидела лицом к закату и спиной к городу Маарду – вотчине Юрия Шустрова, а под её ногами плескалось море, на котором заходя­щее солнце оставило широкую дорожку. И на этом рисунке колдовской камень был окружён моно­литами. Именно эта деталь – монолиты и отсут­ствовали на современном холме Иру.

Рисунки Рауда и Окаса могли бы послу­жить отличной иллюстрацией к лекции китайского специалиста по фунь-шуе, выслушанной Петрови­чем в конференц-зале гостиницы «Redisson SAS». Конечно, колдовской камень в Иру изрядно отли­чался по своим размерам от своих собратьев в Западной Европе, но то, что он из той же компании было понятно даже не специалисту. Петрович снял с полки археологический справочник и вычитал в нем, что такие вертикально поставленные камни назы­ваются по-бретонски менгирами. «Мен» это камень, а «гри» значит длинный. Камни, некогда распо­лагавшиеся вокруг менгира, называются кром­лехами. По-бретонски «кром» это круг, а «лех» – место. Учёный китаец был прав: и этот кромлех с менгиром в центре тоже является древним могиль­ником. И, если городище рядом археологи раска­пывали не раз, то площадку вокруг менгира, никто не трогал, потому что она считалась бесперспек­тивной в археологическом смысле. Но зато, кто-то тщательно её вычистил, стерев с лица земли каменный кромлех. Кто-то очень не хотел, чтобы археологи потревожили кости предков.

Кто? Неужели опять халдеи?