Русское Информационное Поле | |||||||
|
Недостающее звено. 2.
Первая из историй про Петровича.
Сергей Львович Сергей Львович родился в Ленинграде через полгода после убийства Сергея Мироновича Кирова. Естественно, что имя своё младенец получил отчасти в память прадеда Сергея Иосифовича, а большей частью в память убитого партийного бонзы. Впрочем, Сергея Львовича это обстоятельство никогда особенно не тяготило. Его младший брат, родившийся перед самой войной, получил имя Иосиф точно не в память прадеда – правоверного иудея, крестившего детей в Петербурге ради лучшей жизни за чертой оседлости. Благодаря крещёным детям прадеду разрешено было проживать в столице и даже открыть там лавочку. Прадед торговал керосином и солью. Он ревностно следил за тем, чтобы дети по воскресеньям посещали церковь. Именно посещали церковь, а не верили в Христа. Отец Сергея Львовича много лет проработал на производстве и концу 30-х годов поднялся по служебной лестнице до парторга мебельной фабрики. Впрочем, никакой особенной фабрики и не было, а был один большой цех, в котором колотили двухэтажные кровати для рабочих общежитий. Часть кроватей, подозрительно напоминавших нары, шла по разнарядке сначала в ОГПУ, потом в НКВД, что никого особенно не удивляло: должны же милиционеры на чем-то спать. Цех снабжал нарами-кроватями УСЛОН — Управление Соловецких лагерей особого назначения, строительство Беломорско-Балтийского и Волго-Донского каналов. Когда в партии начались чистки, то одно лишь упоминание могущественного заказчика снимало у контролеров все подозрения. Однажды парторга угораздило попасть в делегаты весенней 1941 года городской партийной конференции. К началу конференции он опоздал, потому что был в Москве в срочной командировке. Из столицы парторг привез новый ГОСТ на двухэтажные кровати, которые теперь стали именоваться ДСИ НС-41/03 – «древесностружечное изделие нары специальные». По расстрельной 58 статье Уголовного кодекса отец Сергея Львовича получил всего восемь лет в стойло и три по рогам. Повезло и семье, которую накануне войны выслали в Ярославль. Повезло в том смысле, что блокада Ленинграда прошла стороной. В конце 1944 года отец Сергея Львовича получил тяжелую производственную травму. Когда он разгребал лопатой снег перед входом в клуб, ему на голову упала ель. Ель упала не сама по себе: ее завалил топором напарник по приказу начальника колонии. Падая, огромная ель хлестнула бывшего парторга макушкой по голове. Оба участника происшествия получили по две недели штрафного изолятора за «форменное разгильдяйство». Вместо ШИЗО отец Сергея Львовича почти на полгода угодил в больничку. От удара или по какой другой причине у него развилась эпилепсия. После победы тяжело больным, отсидевшим более половины срока вышла тихая амнистия. Бывшему парторгу символические «три по рогам» заменили на пять лет реального поражения в правах и запретили селиться в столицах союзных республик, а также в Москве и Ленинграде. Семья выбрала Нарву. Всего сотня с небольшим километров от Ленинграда, на попутках можно за день обернуться туда и обратно, да и никто не уследит за нарушением режима. Нарва лежала в руинах, и долго наслаждаться своей свободой отцу не пришлось. Если в заключении он находился на должности штатного лагерного «придурка» – уборщика клуба и административных помещёний, то в Нарве с блатной работой не повезло. С трудом удалось устроиться разнорабочим в строительную бригаду. Бригада занималась разборкой завалов на площади Ленина. Тяжелый физический труд и прогрессировавшая болезнь окончательно подорвали здоровье главы семейства и свели его в могилу. Семья осталась бы без кормильца, но Сергей Львович уже достиг трудоспособного возраста. Проработав год в отцовской бригаде, он понял, что эпилепсия родителя не была случайной. Из всех доступных ему учебных заведений Сергей выбрал библиотечный техникум. После техникума «закосил» от армии. Сделать это было относительно легко: за годы болезни отца Сергей насмотрелся всякого. Статус эпилептика, впрочем, не помешал ему пойти учиться в институт культуры. Через три года Сергей Львович стал дипломированным режиссером народных театров и получил кое-какую сценическую практику. Работы по специальности в Нарве почти не было. На долю Сергея Львовича выпали школьные утренники к знаменательным датам советского календаря. Вскоре в моду вошли ёлки с Дедом Морозом. Месяц — с середины декабря до середины января — Сергей Львович в образе зимнего волшебника мотался из школы в школу, из одной творческой организации в другую, с одного завода на другой. Тридцать дней напряженной работы позволяли отложить деньги на летние развлечения. Летом он уезжал на юг прогуливать новогодние гонорары. Очень любил чеховскую Ялту. Году в 1965 или даже в 1966 Сергею Львовичу сосватали в Нарве самодеятельный театральный коллектив, который он быстро превратил в народный театр. По роду своей работы Сергей Львович часто бывал в Ленинграде и Москве, реже – в Таллинне. В столицах он методично обходил театры, стараясь держаться в потоке моды. В Москве ему особенно приглянулся Театр на Таганке. Сергей Львович восхищался режиссером Любимовым и мог говорить о нем буквально часами, разбирая все детали его постановок, дотошно вникая в самые, что ни на есть режиссерские мелочи. Когда Любимов уехал из СССР, тему пришлось сменить, но горячность осталась прежней. В около театральных кругах Ленинграда и Москвы режиссер народного театра из Нарвы заработал реноме толкового провинциала. Однажды центральная молодежная газета даже заказала ему очерк о Театре на Таганке. Поддавшись на уговоры редактора, Сергей Львович согласился похвалить актера Золотухина, а об актере Высоцком написал: «Актер посредственный. Он бы у меня в народном театре карьеры не сделал». Роковая фраза приобрела характер кощунства, потому что к моменту выхода статьи Высоцкий внезапно скончался. Потом Сергея Львовича неоднократно попрекали наглой фразой, на что он отвечал довольно равнодушно: «Попробовали бы вы на моем месте написать иначе». Впрочем, он и сам понимал, что без этой фразы не видать ему амбициозной публикации в центральной прессе, как своих ушей. До начала восьмидесятых годов в репертуаре народного театра была лишь русская и советская классика, то есть всё то, что в Ленинграде и Москве можно было запросто увидеть на профессиональной сцене. Однажды в Москве в театре имени Ермоловой Сергей Львович увидел «Утиную охоту». Такое было время, что пьеса Вампилова шла лишь в одном театре, шла тихо, без столичного ажиотажа и критики. Сергей Львович уловил в спектакле даже не дух протеста, а лишь какой-то намек на него. Вернувшись в Нарву, он выхлопотал разрешение на постановку спектакля, каковое получил без особенных проблем. Местные власти приняли во внимание факт постановки пьесы столичным театром и препятствий не чинили. Собственно говоря, в содержании пьесы никто вникать не стал. Дома спектакль не пошел, и сам того не понимая, зачем он это делает, Сергей Львович заявил спектакль на всесоюзном фестивале народных театров в Киеве. Между тем в Москве разразился скандал. Идеологический аппарат нового генсека усмотрел в спектакле скрытую крамолу. В столичной прессе прокатилась волна ругательных рецензий, а в Киеве посредственная самодеятельная постановка на гребне антирекламы пошла, что называется «на ура». Более того, она стала гвоздем фестиваля, хотя дать ей даже поощрительную премию жюри все же не решилось. Домой Сергей Львович вернулся, хотя и не в статусе лауреата всесоюзного фестиваля, о котором мечтал уже давно, но с сомнительной славой авангардиста-вольнодумца. Он и ахнуть не успел, как театр внезапно лишился звания «народного». Формально никаких претензий не было, но в процессе упорядочивания и реорганизации творческих организаций город не получил права бюджетного финансирования для народного театра. В Нарве для бывшего главного режиссера народного театра не нашлось места, и его направили в небольшой курортный поселок смотрителем местного краеведческого музея. Жизнь Сергея Львовича перевернулась в одночасье. Внезапно скончалась матушка, и все хлопоты по содержанию младшего брата, заболевшего после службы в армии настоящей эпилепсией, свалились на него. О своей липовой болезни Сергей Львович не вспоминал давно, а тут столкнулся с болезнью настоящей. Квартиру в Нарве пришлось оставить. Благодаря больному брату, Сергей Львович выхлопотал маленькую двухкомнатную квартирку на Устье в пяти минутах ходьбы от берега моря. В жизни на Устье была своя особая прелесть, которую Сергей Львович постиг быстро. С первых чисел сентября поселок пустел и к концу месяца наступал мертвый сезон. Освободившись до весны от брата, зимовавшего в психиатрической лечебнице, Сергей Львович был предоставлен самому себе. Пару раз он даже попробовал жениться, но брат быстро отвадил обеих кандидаток в жёны. Длинные зимние месяцы в пустом поселке кого угодно могли повергнуть в тяжёлую депрессию, и первые два года Сергей Львович страдал невыносимо. Потом привык проводить целые дни у экрана телевизора, изредка выбираясь в магазин. Когда начался бум на голливудские видеофильмы, Сергей Львович собрал все свои накопления, занял у друзей денег и купил старенький видеомагнитофон с вертикальной загрузкой кассеты. Он стал записывать с эфира классические советские и зарубежные фильмы и весьма в этом собирательстве преуспел. На волне ускорения и перестройки пришла идея подзаработать денег на музейных фондах, и Сергей Львович засел за писание путеводителя по курорту. Работа, поначалу казавшаяся простой, постепенно увлекла его. Он стал интересоваться историей края, собирать воспоминания стариков и свидетельства очевидцев. А собирать было что: с начала века на курорте побывало немало выдающихся людей из Петербурга, потом из Ленинграда и Москвы. Среди них были музыканты и писатели, инженеры и учёные, художники и композиторы. Во время последней войны здесь проходила передовая, шли тяжёлые бои за переправу через Нарову, высаживались и гибли десанты. Земля и вода частенько обнажали страшные военные реликвии. Ещё одним увлечением Сергея Львовича стало собирание старинных открыток. Когда в долгие и одинокие зимние вечера он открыл в себе призвание краеведа, разбор коллекции стал одним из его наиболее любимых занятий. Особенно ему нравились местные открытки начала ХХ века. На них Устье представало не такой дырой, какой он знал его в своей повседневной жизни. Это был старинный Гунгербург с роскошными пансионатами, кургаузами и резными двухэтажными дачами, с изумительной красоты пляжем, по которому чинно прогуливалась изысканная петербургская публика. Сергей Львович брал мощную лупу и пытался рассмотреть в толпе ученого Тимирязева или поэта Сашу Черного. И бывало сам себя убеждал в том, что вот этот вот господин поразительно похож на художника Шишкина, а этот – на поэта Случевского. С пляжем было связано и новое увлечение Сергея Львовича. Как-то раз прогуливаясь на велосипеде, в десяти километрах от центра поселка вытянувшегося вдоль пляжа, он обнаружил нудистов. После однообразной порнухи на видеокассетах, это было необычайно свежее зрелище. Нудисты облюбовали место в дюнах на самом краю пляжа. Пораженный необычайной ситуацией, Сергей Львович провел с нудистами целый день. Правда, сам он нашел в дюне укромное место, откуда можно было подглядывать незаметно. На следующий день он приехал сюда со старым театральным биноклем, который не доставал уже несколько лет. Пришлось в целях конспирации сделать небольшой объезд по лесным тропинкам, но зато потом бинокль позволил насладиться зрелищем почти в полном объеме. Прячась в дюнах, Сергей Львович разглядывал и женщин, и мужчин. Причем, последние быстро стали интересовать его в гораздо большей степени, чем он до этого предполагал. В первую же неделю он испытал сильное потрясение, наблюдая за мужиком лет тридцати. Мужик бегал по кромке воды и что-то весело кричал. На его огромный стоячий елдак был натянут диковинного вида красный с шишечками и усиками презерватив. У Сергея Львовича внезапно закружилась голова. Беда как всегда пришла оттуда, откуда ее и не ждали. Сергей Львович слегка поссорился с поселковой администрацией. Точнее это не он с ней поссорился, а она его обидела. Однажды, расписываясь за очередную порцию нищенской зарплаты Сергей Львович обнаружил, что занимает в краеведческом музее не директорскую должность, как он это искренне предполагал, а только должность хранителя фондов. Выяснение причин должностной метаморфозы повлекло за собой крупный скандал: оказалось, что уборщица уже давно пишет на него доносы. Сергей Львович в сердцах громко хлопнул дверью, рассчитывая, что они там одумаются и вернут его на место, но администрация вместо того, чтобы одуматься назначила конкурс. В своей победе Сергей Львович даже и не сомневался, но конкурс выиграл студент из Нарвы, не владеющий практическими навыками краеведения, но зато владеющий государственным языком. Сергей Львович испытал ещё одно потрясение, на этот раз столь сильное, что более года пребывал в тяжелой депрессии. Каким образом Сергей Львович оказался на хуторе, он и сам толком не мог объяснить. Бубнил что-то про поход за грибами в одно секретное место. Вроде бы и дорогу хорошо знал, да заблудился. Размышляя потом над грибным анабазисом, он никак не мог отделаться от чувства, что на хутор его притащили если не за шиворот, то на веревке. Кто тащил? А бес его знает! Хуже татарина
Антс встал и легко наклонился за поленьями. Подбросил дрова в камин и так же легко выпрямился. Он так был занят этим новым для себя ощущением легкости, что не заметил, как в дверь постучали, даже задремал как будто. Первой на стук отреагировала Нина. — Ждёте гостей? Антс нехотя очнулся и тоже услышал стук, который из робкого успел превратиться в настойчивый. Он нехотя двинулся к двери и по пути взглянул на часы: время близилось к полуночи. По дороге больно ушиб колено о старую прялку. Деревяшка попала в какое-то лихое место, отозвавшееся ударом электрического тока. Все тело содрогнулось, и в глазах мгновенно потемнело, но уже через секунду окружающая действительность вернулась на место. Стук в дверь стал истерическим. Антс добрёл до двери и остановился в нескольких шагах от неё, потирая ушибленное колено. Желая прекратить истерику ночного гостя, он крикнул: — Не заперто! Входите! Дверь резко распахнулась и в проеме возникла фигура, показавшаяся Антсу угрожающей. Визитёр выглядел мрачной чёрной глыбой. Лица и одежды было не разглядеть, но в ночной тишине неведомой угрозой из его пасти вырывалось мощное прерывистое дыхание. В первую секунду Антс даже растерялся. Он попытался в темноте нашарить на стене оружие, но вспомнил, что оставил его на кухне. Вместо автомата под руку попался выключатель. Тусклая лампочка вспыхнула мощным прожектором, осветив гостя и хозяина. От изумления и облегчения Антс расхохотался. То, что ещё мгновение назад таило в себе почти физически ощутимую угрозу, оказалось жалким растрепанным человечком, судорожно хватавшим воздух пересохшими губами. Даже с первого взгляда было видно, что человечек находится на грани истерики. Глаза его тоже привыкли к свету, и он разглядел Антса. «Экая образина, — подумал человечек, изумленно разглядывая бородатого мужика в камуфляже с гримасой хохота на лице. — Ну, наконец-то! Спасен!» Даже и такой образине он был сейчас несказанно рад. — Извините за беспокойство, — невпопад мурлыкнул Сергей Львович отхохотавшему хозяину. — Уже поздно, а я без приглашения. — Мы знакомы? — Опешил Антс. — Знакомы... Нет, конечно, не знакомы... Я... я заблудился. — Вам показать дорогу? — Да, то есть, нет, — ещё больше смутился ночной гость. — Я живу на Устье. — На Устье? — удивился Антс. До Устья было не меньше восьмидесяти километров по прямой через болота и лес, а по дороге почти в два раза больше. — А как вы здесь оказались? — Я заблудился, — честно признался Сергей Львович. — Я плутаю уже трое суток. — Сколько-сколько? — Трое... Суток. Из-за плеча Антса выглянула Нина. Она легко дотронулась рукой до спины хозяина хутора, и Антс снова почувствовал во всем теле приятную легкость. Прикосновение было почти волшебным. Он зажмурил глаза, словно свет лампы утомил их и выдавил из себя приглашение. — Пр-роходите. Сергей Львович благодарно кивнул. Хотел было прислониться к стене, чтобы стянуть резиновые сапоги, но его сильно качнуло. Он сел на пол и начал стягивать сапог с левой ноги. В сапоге было мокро. Пришлось снять шерстяной носок. В правом сапоге тоже хлюпало. Кое-как отжав на крыльце шерстяные носки, Сергей Львович снял с себя дождевик и прицепил его на гвоздь. В комнате он увидел растопленный камин. Без приглашения протопал босыми ногами к скамейке, опустившись на сиденье, протянул босые ступни к огню. — Воды, — просипел Сергей Львович. Нина молча стояла рядом и разглядывала страного человечка. За свою экстрасенсорную практику она навидалась всякого, но этот несуразный гость, шевеливший озябшими пальцами ног у очага, сейчас был для нее чем-то вроде чёрного ящика. Женщина инстинктивно чувствовала, что из «ящика» исходит какой-то сигнал, но идентифицировать и истолковать его не могла. Вот если бы дотронуться до головы ночного визитёра тогда, она, пожалуй, могла бы что-нибудь понять. Нина даже протянула руку, но внезапно изменив решение, сделала вид, что просто хотела вытянуть руку в сторону огня. Ещё через мгновение в комнату вошел Антс. Нина обрадовалась, что он не стал свидетелем ее глупого поведения, хотя почему глупого? Антс протянул человеку у камина кружку с водой, суповую тарелку с яичницей и солониной, и тот благодарно кивнул головой. Воду выпил в один глоток. Хозяин молча смотрел, как ночной гость поглощает пищу. Именно так — поглощает, а не ест. Нина стояла рядом и тоже смотрела на человечка, и даже не на него самого, а на черный ящик внутри него. С каждым куском пищи, проваливающимся по пищеводу в желудок, тревожный сигнал, исходивший от «ящика», становился все явственнее. Явственнее и непонятнее. Когда человечек доел, Антс повернулся к столу и налил в стакан самогона. Протянувший хозяину пустую тарелку человечек взамен получил стакан. Он сунул в стакан нос, поморщился, потом благодарно, как смотрят обласканные собаки на хозяина, посмотрел на Антса и выпил обжигающую жидкость мелкими, судорожными глотками. С последним глотком «ящик» внезапно замолчал. Перед камином сидел пожилой человек, близоруко щурившийся на огонь и блаженно шевеливший босыми ступнями ног, вытянутых к очагу. Антс принял из его рук пустой стакан. — Антс, — представился хозяин, — а это Нина. — Сергей... Сергей Львович. Я на Устье живу, — виновато произнес визитер и добавил. — Я за грибами ходил. За белыми. — В Нарва-Йыэсу? — снова удивился Антс. — Отсюда до поселка километров восемьдесят, если, конечно, по прямой через лес и болото. — Во-семь-десять, — прожевал губами Сергей Львович, — ки-ло-метров. Восемьдесят! Но позвольте, я же только за грибами! Там всего-то километров десять! — Восемьдесят, — жёстко уточнил Антс. — Если по дороге, то круг получится не меньше ста пятидесяти километров, а то и больше. Сергей Львович поник головой. Он ясно понял, что застрял на этом проклятом хуторе надолго, ведь никто же не повезёт его на Устье просто так за сто пятьдесят километров в один конец. Ему стало тоскливо и снова холодно. Он зябко повел плечами и попытался вытянуть ноги поближе к огню. Антс и Нина молча смотрели на него в ожидании объяснений. Наконец, Антс повернулся к столу и разлил остатки самогона по стаканам. Выпили молча. Сергей Львович понял, что его поощряют объясниться. — Простите. Я ещё сам ничего не понимаю, — начал он, — возможно, позже я во всем разберусь. Но позже. Не сейчас. Сейчас я сам ничего не понимаю... Там, куда я пошел за грибами, я знаю каждый куст, каждое дерево, каждую кочку. Я хожу туда уже много лет. Там на полянке всегда полно белых грибов, даже тогда, когда бывают не грибные годы. Налейте мне ещё. В молчании ждали, пока Антс вернется с кухни с новой бутылкой самогона. Молча выпили, и Сергей Львович, слегка наклонив к правому плечу голову, глядя на огонь, продолжил. — Понимаете, я там знаю каждую кочку, каждый лист на дереве. Я думал, что обернусь часа за четыре-пять, не торопясь. Мне торопиться некуда. Когда шёл туда, всё было нормально. Мог бы на велосипеде проехать, но мне захотелось пройтись пешком. Сначала по шоссе километров пять. Почти столько же просёлком... Потом тропинкой, а от развилки прямо через лес. Там не будет и полукилометра. Лес в этом месте прозрачный, видно далеко. Там просто невозможно заблудиться. Я вышел на поляну. Ничего необычного, только грибов мало, очень мало, должно было быть больше. Я ещё подумал, что на поляну набрел случайный грибник. Я присел отдохнуть, у меня там пенёк насиженный. Прикрыл глаза и просидел, отдыхая, несколько минут. Когда я открыл глаза и встал, то не узнал поляны. Я стоял в совершенно незнакомом мне месте. Я испугался и от страха снова опустился на пенёк. Закрыл глаза и посидел ещё около минуты, успокаиваясь... Поляна, конечно же, была на месте. Знаете, я даже посмеялся над своими страхами, но охота искать грибы пропала. Я двинулся обратно. Прошел, может быть, метров двадцать и обернулся глянуть последний раз на поляну. Я говорил вам, что сосновый лес там прозрачный, видно далеко. Так вот, я обернулся и... поляны за моей спиной не было. Я увидел совершенно незнакомый мне лес. Я посмотрел в сторону тропинки и снова не узнал местность. Так я крутился несколько минут. Запутался окончательно. Попытался вернуться на поляну, но не нашел ее. Искал свои следы, но на мху ничего не было видно. Я потерял счёт времени. Хотел сориентироваться по солнцу, но небо затянуло низкой облачностью. Сосны там такие чахлые, что понять в какую сторону вытянулись ветви невозможно... Рассказчик тяжело вздохнул и попросил выпить. Антс налил, но только Сергею Львовичу. Тот снова сунул нос в стакан, поморщился, но как и в первый раз выпил самогон мелкими глотками. На полминуты почти блаженно прикрыл глаза рукой. Он словно задремал. Внезапно очнулся. — Понимаете, я запаниковал. Такого со мной никогда не случалось. Конечно, я слышал, что это бывает. В прошлом году у соседа жена плутала на болоте неделю и случайно вышла к электростанции. Мы уже думали, что она пропала навсегда. А собака у нее утонула в болоте. Так она женщина! А я место знаю много лет. Правда, правда! Как свои пять пальцев знаю, как собственный огород, а тут такое! А у меня ни грибов, ни бутербродов, ни спичек! Я из сил выбился, но до сумерек даже самой завалящей тропинки не нашел. Уже в темноте залез в болото, набрал полные сапоги воды. Это на ночь-то глядя! Без костра, без спичек! У меня даже воды с собой не было... — Как же вы на мой хутор вышли? — спросил озадаченный хозяин. Он все время помнил про восемьдесят километров леса и, главное, болот. Случись с ним такое в лесу на болоте, ещё неизвестно, как бы он сам повел себя в такой ситуации. — Не знаю, — честно признался Сергей Львович. — Я прошлый день плутал на болоте. Вечером вышел к воде и заночевал. Утром пошел вдоль протоки, думал, выведет меня к электростанции. Часа через три вышел к болоту. Протока кончилась. Передохнул и двинул обратно. Думал, найду место, где ночевал, но не нашёл. Мне уже всё равно было. Понял я, что леший меня водит. Против лешака только молитва. Помолиться хотел, да ни одна молитва на ум не пришла… А у меня даже и крестика-то нет. До сих пор не знаю, крещёный или нет, а спросить теперь не у кого... Потом такое началось! – рассказчик устало умолк. — Что началось? — спросила Нина. — Вы не поверите! — Сергей Львович махнул рукой. — Меня словно за шиворот кто-то поволок. Вдоль протоки, все быстрее и быстрее. А я так быстро не могу! Сапоги мокрые, хлюпают, я ноги стер почти до крови! Ветки по лицу хлещут, я даже увернуться не могу! Сколько меня так тащили, не знаю, а только очухался на дороге. В какую сторону идти? Мне словно пинка кто-то под зад дал... — Сколько было развилок? — Что? — Сколько развилок было по пути? — Раздельно проговаривая слова, повторил Антс. — Ну...– Сергей Львович задумался. — Я не считал, и сказать точно не могу... Может быть, три или четыре... Нет, определенно больше... Простите, точно не могу... — Как вы нашли дорогу на мой хутор? — Я уже говорил... Вы что мне не верите? — Окончательно смутился Сергей Львович. — Поймите же, меня чуть не за шиворот тянули, а на развилках так вообще на пинках гнали. Наверное, вся задница в синяках. — Кто гнал? — Я не знаю! — чуть не плача выдохнул Сергей Львович. — Не-э зна-ю! Антс вопросительно посмотрел на Нину. Она кивнула в ответ. И этот понимающий кивок ещё днем незнакомой ему женщины удивил его больше, чем россказни отогревшегося у камина и разомлевшего от тепла и самогона болтуна. — Снимите брюки, — повелительно сказал Антс, — и повернитесь к камину. Сергей Львович, понимая, что вот сейчас его уличат во лжи, и он не имеет слов оправдания, безропотно приспустил брюки и повернулся задом к камину. В свете камина Антс разглядел несколько мелких и среднего размера синяков на мягких частях тела непрошеного гостя. Выпрямившись, он сделал приглашающий жест Нине. — Что это? — Если принять на веру все, что мы услышали, то... У меня, конечно, нет полной уверенности, но это что-то вроде стигмата. Хотя с другой стороны такие гематомы могли образоваться от падения на крупную гальку или бревно с сучками. Сергей Львович? Получив подтверждающий кивок гостя, Нина задала вопрос. — Вы уверены, что кто-то тащил вас за шиворот и на поворотах давал вам пинка, направляя в нужную сторону? Я правильно поняла? — получив вместо ответа ещё один кивок головой, Нина продолжила. — А кто это был? Вы его видели? Сергей Львович отрицательно мотнул головой и с мольбой во взгляде уставился на Антса. Хозяин истолковал этот взгляд по-своему и молча налил гостю ещё самогона. — Что такое стигматы? — Антс смотрел, как гость мелкими глотками, словно горячий чай, уже не морщась, пьёт крепкую калгановую настойку. — У фанатичных христиан на руках и ногах иногда появляются раны, похожие на раны распятого Христа. Их называют стигматами. Сергей Львович не похож на религиозного фанатика. Думаю, что он действительно не видел, кто именно тащил его за шиворот. Вообще вся его история, начиная с похода за грибами, глупость несусветная. А я ему почему-то верю... То есть, хочу верить. — Я, правда, никого не видел, — ожил Сергей Львович и тут же выдвинул свою теорию. — Может быть, это от голода? Я ведь не ел два дня. Я от ленинградских блокадников слышал, что от голода бывают видения. Правда, правда! А ещё я слышал, что болотные газы вызывают у людей галлюцинации. — Пусть он поспит. Утро вечера мудренее. Есть куда его положить? Сергей Львович затих, казалось бы совершенно безучастный к тому, что чужие люди решают его судьбу в эту ночь. Он повернулся лицом к камину и, слегка покачиваясь, смотрел на огонь. Огонь успокаивал, согревая и будя какие-то древние инстинкты, возбуждая нейроны в самых древних отделах коры головного мозга. Ему было все равно, что будет с ним этой ночью. Про утро он не думал вообще. На плечо ему легла женская рука, и повинуясь этой руке, он опустился на скамейку. Нина положила ладони на плешивый затылок и начала тихонько массировать кожу под остатками волос, медленно продвигая пальцы к вискам. Сергею Львовичу казалось, что в жаркий летний полдень задул легкий ветерок. Его нежное веяние обволакивало и усыпляло. Через минуту он уже спал глубоким сном. — Куда мы его положим? — Спросила Нина, и поймав удивленный взгляд восхищенного фокусом Антса, успокоила его. — Он сам пойдет. Надо только за ручку взять. Сергея Львовича положили в пружинную кровать в отдельной комнате. Нине досталась кровать в бывшей когда-то комнате бабушки, почти чистая простыня и тяжелое ватное одеяло в пододеяльнике. Она уснула мгновенно, едва положив голову на подушку. Потом в другие вечера, она будет засыпать с большим трудом, мучимая запахами чужого дома, собственными нерадостными мыслями и тяжелым стуком допотопных настенных часов, чей ход отдается в голове ударами молота по наковальне. Впрочем, кому из нас не знакомы эти приметы случайных ночевок по чужим углам? Под утро она проснулась оттого, что Антс тряс ее за плечо. Она с трудом разлепила глаза и при свете керосиновой лампы увидела, что хозяин держит палец у губ, предупреждая ее от крика. — Слушайте, — прошептал он. В наступившей тишине ничего кроме стука часового механизма Нина сначала не услышала, но потом из сеней стали доноситься звуки, похожие на стук в дверь. Методичный такой стук, словно кто-то, кто был за дверями, знал, что хозяева дома, но открывать не хотят, и потому решил взять их измором. Очень некстати женщина вспомнила фразу из старой сказки: «Все чудесатее и чудесатее!» — Это он? — Шёпотом спросила Нина. Антс неуверенно пожал плечами, но потом отрицательно качнул головой. — Он там, слышите? Через две стенки из мастерской долетал раскатистый храп Сергея Львовича. А в окне уже появился едва уловимый намек на предутренний свет. Виктор Виктор был большим жизнелюбом. Он был жизнелюбом особенно тогда, когда после института попал на работу инструктором райкома партии. По роду своих обязанностей Виктор курировал марксистско-ленинскую учёбу на производстве, а ещё ленинские уроки в школах и техникумах. Десять лет он исправно внедрял методички по использованию в учебном процессе очередного постановления ЦК КПСС соло или в дуэте с Советом Министров. В школах и техникумах его любили, на производстве тихо ненавидели. Ну, на кой черт, скажите, слесарю шестого разряда изучать на балтийских берегах совместное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о борьбе с сельскохозяйственными вредителями в нечерноземной полосе РСФСР? В райкоме Виктор пристрастился к выпивке. Да и как было не пристраститься? В середине семидесятых пошел мор на ветеранов партии, тех, которые «видели Ленина». Виктор настоялся в почетных караулах, не раз подставлял плечо на выносе, мок и мерз на кладбищах, потом от души поминал безвременно ушедших товарищей по партии сначала у свежей могилы, потом на поминках. Он быстро выучился не доверять присказке «Плохой водки не бывает. Бывает водка хорошая и очень хорошая». Виктор научился безошибочно различать водку по запаху: от ста граммов этой будешь ходить дурной, и утром непременно будет головная боль, а от этой и с литра на троих ничего, кроме запаха не будет. На похоронах он нажил язву желудка, но не от водки, а от скверной закуски и сухомятки. Самые впечатляющие похороны пришлись на Москву. Виктора включили в состав местной партийной делегации на похоронах генсека Брежнева. В столице их разместили в плохой гостинице на глухой городской окраине. Подняли ни свет, ни заря и без завтрака погнали на троллейбус, потом на метро. Когда через полтора часа после подъема Виктор увидел очередь к телу покойного генсека, то тихо ахнул. На часах была всего половина восьмого утра, а очередь уже растянулась на несколько километров, и до начала траурной церемонии было ещё два с половиной часа. Хуже всего то, что вдоль тротуара стояли московские дружинники, которые следили за порядком в очереди. На практике это означало, что вырваться в магазин можно будет не раньше одиннадцати часов, причем обязательно со скандалом. Понятно было и то, что винные отделы в большинстве магазинов вдоль очереди будут закрыты. — Скорбеть по дорогому генсеку, мужики, надо на трезвую голову, — пояснил кто-то из народных дружинников. Добраться до магазина удалось лишь после полудня. Водку пили из горла, схоронясь от милиции и дружинников даже не в подъезде дома, а в грязном дворе за контейнерами для мусора. Только начали, как повалил тяжелый мокрый снег. Водки взяли с большим запасом, чтобы хватило на весь день. С колбасой и хлебом не угадали, но второй раз в магазин их уже не выпустили. Впервые в жизни Виктор давился водкой. Давясь водкой, обжег связки и потерял голос, впрочем, он был не одинок: сипел каждый пятый. Хуже всего было то, что водка не грела. В Колонный зал они попали только в двенадцатом часу вечера, так что скорбь их была уже неподдельной. В коридорах Колонного зала тишину нарушало лишь шарканье множества ног, сосредоточенное сопение, да окрики: «Шевелись!» Похоронные распорядители гнали замерзших людей по лестницам разве что не на пинках. Роскошные люстры и зеркала были затянуты траурной паутиной. На последней лестничной площадке Виктору преградили путь. Сквозь раскрытую дверь уже виднелся траурный зал, когда из боковой комнаты вышли несколько генералов с чёрными креповыми повязками на рукавах. За их спиной на мгновенье открылась панорама поминального стола с ветчиной, сервелатом и селедкой, фруктами, коньком и водкой. Пахнуло теплом и сытостью. Генералы, лениво переваливаясь с ноги на ногу, ковыряя в зубах спичками и досмеиваясь над свежим анекдотом про генсека, точнее про его похороны, ввалились в зал, где неким подобием строя отправились менять почетный караул. Когда Виктор переступил порог траурного зала, невидимая рука придержала его за рукав и тихий, но строгий голос приказал: «Без фокусов. Быстро и печально». На сцене играл изрядно выдохнувшийся за день оркестр «Виртуозы Москвы». Покойный лежал ногами к левому боку процессии, и, подходя, Виктор успел отчетливо разглядеть черты «кремлевского долгожителя». Лицо Брежнева было воскового цвета с прозрачной кожей. Кое-где на нём были видны следы румян и пудры, но они не портили общего впечатления от его восковой бледности. Казалось, что Брежнев просто уснул, подобно тому, как он дремал в президиумах собраний и совещаний уже много лет. Мгновение и он откликнется одобрительной репликой на выступление товарища: «Т-це! Поддерживаю, тце-тце». Но нет, Виктор понял, что воскресения не будет. Забыв об усталости, он пытался вместить в себя величие исторического момента: генералиссимус, правивший страной 17 лет, теперь в гробу. С ним уходила в вечность целая история, к которой Виктор, будучи младшим партийным функционером, был сопричастен. В ногах у генсека среди множества орденов и медалей сиял бриллиантами «Орден Победы». Из Колонного зала процессию направили прямо в метро. Три эскалатора работали на спуск, и только один поднимал снизу редких пассажиров. Оказавшись внизу, Виктор сразу понял, в чем дело: милицейский кордон пропускал наверх только тех, кто имел прописку по улице Горького или проживал в гостиницах «Интурист» и «Националь». Усталые милиционеры с красными, слезящимися от метрополитеновской пыли глазами, лениво отгоняли от эскалатора увечных. Увечные — однорукие, одноногие и просто больные на голову рвались наверх, размахивая пенсионными удостоверениями и ветеранскими книжками. Послушать их, так тут собралась едва ли не большая часть сослуживцев полковника Брежнева по 19-й армии. Виктор наметанным глазом выделил в толпе несколько штатских, с безразличным видом слонявшихся по перрону. Милиция не обращала на чекистов никакого внимания. Калек закидывали в поезда, уходящие на станцию «Библиотека Ленина», но они упорно возвращались на «Площадь Маркса». После похорон Брежнева Виктор долго не мог пить водку и пристрастился к портвейнам, в которых стал находить для себя особенную прелесть. Хуже всего было то, что очень скоро наступили невеселые для функционеров младшего и среднего звена времена. Пить в рабочее время, запершись в кабинете, стало опасно. Партийные собутыльники, из числа самых проверенных, под благовидным предлогом высвистывали в райком какого-нибудь надежного человечка с производства. Его и отправляли с поручением в магазин. Из окна было хорошо видно, когда гонец с дипломатом в руке подавал условный знак. Расходились по одному и через десять минут собирались в облюбованном парадном. С лестничной площадки третьего этажа открывался отличный обзор на двери райкома и стоянку для машин. Пили быстро, без разговоров и смехуёчков, а через четверть часа, встретившись в курилке, старались не подавать вида, что связаны общей тайной. Именно тогда Виктор придумал домашнюю хитрость: выпить немного для запаха, а когда жена увидит, что он практически трезв, то сбегать на пять минут к соседу или спуститься к почтовому ящику, чтобы «догнаться». Вскоре времена наступили совсем мрачные. После смерти Брежнева кто-то в Москве вспомнил о совместном ЦК КПСС и СМ СССР постановлении о сокращении ассигнований на науку. Из привилегированного «марксистско-ленинского» отдела в райкоме Виктора сослали в горком в отдел, ведавший сельским хозяйством. Теоретически это было повышение, а практически почётная ссылка. В отделе сидели старые пердуны, не подписывавшиеся на беготню по парадным и не одобрявшие частые отлучки с рабочего места. Единственной отдушиной были командировки в совхозы и колхозы. Там поили и кормили за двоих, лишь бы инструктор не лез со своими советами в производство. В колхозе невозможно было нарваться на милицейский патруль и грозный окрик: «А по какому такому праву вы, гражданин, околачиваетесь в рабочее время в пивной?!» Однажды Виктора занесло в приморский колхоз. Вообще-то колхоз не пахал и не сеял, а ловил рыбку в мутной воде Финского залива. И все было хорошо, пока некий местный умелец, вконец охреневший от запаха рыбной требухи и назойливых зеленых мух, не придумал рационализацию. Расследовать дело послали Виктора. В первый же вечер, сидя с парторгом в сауне и оттягиваясь свежим пивком, Виктор понял, что влип в историю: у него образование инженера-строителя, а рацпредложение из области биологии и агротехники. На следующий день ему позвонил второй секретарь горкома и настоятельно посоветовал тщательно вникнуть во все детали рацпредложения, намекнув, что делом интересуются на самом верху. К вечеру секретарь позвонил ещё раз и сказал, чтобы через день ждали гостей. Колхоз переполошился, и не зря: с деловым визитом к ним собрался сам председатель Президиума Верховного Совета республики. Про него было известно, что имел он степень кандидата сельскохозяйственных наук и был охоч до всяких нововведений. Все остальное живо напомнило Виктору сюжет самиздатовских «Роковых яиц» писателя Булгакова. Местный изобретатель решил запустить в сельскохозяйственный оборот мушиные яйца. Три дня товарищ Председатель Президиума вникал в тонкости технологии производства суперудобрения из флотских фекалий и рыбьей требухи. Тонкость состояла в том, что по части рыбьей требухи уже успел отметиться один профессор, который разработал процесс дезинтеграции этого вида отходов и производства из него целебного препарата АУ, лечившего сразу все болезни. АУ пахло скверно, но поклонников у него нашлось немало, и слава вместе с запахом быстро распространилась по всему Советскому Союзу. У ворот «Дезинтегратора» собирались толпы людей, чтобы, отстояв пятичасовую очередь, стать обладателем пивной бутылки, наполненной пахучим АУ для внутреннего или наружного использования. Препарат стал визитной карточкой республики и самым желанным сувениром, затмившим на время знаменитый ликер «Старый Таллинн». Московский поезд пропах рыбной требухой от рабочего тамбура до курилки. Товарищ Председатель, проинформированный о том, что КГБ готовит дело против профессора, должен был решить: сдать профессора в лапы чекистов или взять его под свою защиту. Очень некстати встрял колхозный рационализатор, предложивший оригинальный рецепт суперудобрения из того же сырья. Когда Виктор впервые увидел технологическую цепочку, то едва не грохнулся в обморок. Правда, на третий день, он уже деловито водил по помещениям товарища Председателя и помогал ему вникать в суть сложного биохимического процесса. На самом деле все было очень просто. Даже проще, чем это можно было себе представить, сидя в Президиуме. Рационализатор предложил сепарировать человеческие фекалии, выгружаемые из траулеров, на условно твердые и жидкие фракции. Жидкая фракция сливалась в канализацию, а «твердая» перемешивалась с рыбьей требухой из свежего улова, перемалывалась, обезвоживалась и уплотнялась. Полученную массу раскладывали по контейнерам, в которые запускали крупную муху, именуемую в народе «навозной». Обалдевшая от обилия пищи муха начинала усиленно откладывать в питательный субстрат яйца, которые под влиянием естественного разогрева фекалий быстро превращались в прожорливых личинок. Личинка, пропустившая через себя фекалии и требуху, производила на выходе практически дармовое биологическое удобрение. Изюминка состояла в том, что сырья было, хоть отбавляй, энергия, потребная на производство удобрений расходовалась только на первоначальном этапе, а дальше начиналась сплошная экономия. Разогревшиеся контейнеры давали тепло, которым можно было отапливать в зимнее время теплицы. Воспроизводство мух становилось непрерывным и беззатратным. Товарищ Председатель быстро понял: в провонявшем рыбой и фекалиями производственном бараке отчетливо пахло Ленинской премией. Судьба профессора была решена бесповоротно. Препарат АУ попал под запрет, а самого изобретателя отправили в следственный изолятор. Самый гуманный в мире суд впаял ему восемь лет лишения свободы за финансовые злоупотребления, хотя мог бы и к стенке прислонить. Впрочем, через два года профессор скончался в заключении, не вынеся тягот перевоспитания. А через месяц после визита Председателя в рыболовецкий колхоз разразилась катастрофа: самопальная технология дала трещину, и рой мух вырвался на свободу. Благодаря уже состоявшемуся визиту Председателя, об этом событии не написала ни одна республиканская и даже местная газета. Разразившаяся экологическая катастрофа затронула изрядный кусок побережья и распространилась более чем на двадцать километров вглубь побережья. Над гниющими на берегу водорослями висел черный гудящий рой, разогнавший курортников и туристов. По улицам поселка можно было передвигаться, только укутавшись до самых глаз и тщательно подоткнув все отверстия на одежде. На свинофермах соседнего колхоза начался падеж молодняка, искусанного озверевшей навозницей. Спасение пришло вместе с ранними заморозками. Ну, чем не «роковые яйца»? Ленинская премия отменилась сама собой, а рацпредложение «забыли». Забылись и важные услуги Виктора. В ту пору, когда Виктор временно перешел с водки на портвейн, он незаметно пристрастился к собиранию наклеек с винных и водочных бутылок. Поначалу он стеснялся своего нового увлечения, но потом, когда количество экспонатов в коллекции перевалило за пять сотен, стеснение прошло. Один из его коллег собирал бутылки из-под импортного алкоголя. Другой собирал заграничные пивные банки, благо что отечественных тогда не было ещё и в помине. Третий собирал открывалки для бутылок и штопоры. При советской власти такого рода увлечения назывались «хобби» и очень даже поощрялись. Виктор решил собирать этикетки только с бутылок, бывших в употреблении. В этом был элемент достоверности: номер партии, дата изготовления. Для себя раз и навсегда решил: это как марки – кто-то собирает чистые, негашёные, а кому-то милее марка со всеми штампами на конверте. Сколько наклеек поначалу перепортил, пока не разработал собственную оригинальную технологию. На этикетку накладывал мокрую туалетную бумагу и подносил к ней разогретый утюг. Образовавшаяся паровая «подушка» быстро отделяла наклейку от бутылки. В теплой воде Виктор осторожными движениями смывал остатки клея и сушил наклейку на обезжиренном стекле. Готовый экспонат несколько дней выдерживался под тяжелым прессом, прежде чем занимал свое место в коллекции. Поначалу не было никакой системы, но когда количество согласно марксистско-ленинской диалектике стало неудержимо перерастать в качество, Виктор озаботился систематизацией. Завел себе справочники, делал выписки из художественной литературы, в которых упоминались вина, водка и другие спиртные напитки. Пробовал Виктор собирать бутылочные «петушки» из алюминиевой фольги, но за отсутствием какой-либо официальной информации о предмете собирания бросил. Лет через пять снова стал собирать редкие, теперь уже в буквальном смысле слова археологические экземпляры. Осознание их важности и неповторимости пришло тогда, когда понял, что алюминиевый «петушок» с бутылки – это пример абсолютного мусора. Брежневские «петушки» или андроповские «бескозырки», прозванные так за отсутствие технологического ушка необходимого при открывании бутылки, никто не хранил, все шло на выброс. Отсюда необычайная редкость экспонатов. Жемчужиной коллекции стал «петушок», лично обнаруженный Виктором на даче в соседском сарае. Шея зеленого водочного «петушка» была вытянута вверх, а тело заполнено одеревеневшим хлебным мякишем, в который были воткнуты две спички. В заднюю часть кто-то заботливо воткнул зеленое утиное перо. Получившаяся птичка – почти павлин – элегантно стояла на двух лапках, изящно опираясь на хвост. Прелесть находки была в ее необычайной хрупкости и достоверности. За утиным пером просматривалась рука художника, вдохнувшего жизнь в столь прозаический предмет, сделавшая из абсолютного мусора абсолютное произведение искусства. Было у Виктора ещё одно увлечение. Он с детства любил играть на баяне. Охотно пел в компании под собственный аккомпанемент старые советские песни про Сталина, про родину, про любовь. Было время, когда одно упоминание Сталина – из песни слова не выкинешь – грело душу, как фронтовые сто грамм. Виктора приглашали на свадьбы, юбилеи и похороны. Многие плакали, когда подгулявшие гости дружно рявкали вслед за его баяном: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!» Начало ищи здесь >>> |
|