Петрович и Gâte-vertu. 4
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
17.12.19 | 4280
Третья из историй про Петровича
Шланг в квадрате
Обэстонившийся потомок остзейских немцев Константин Фельдман считался русским политиком и обладал выдающейся внешностью. Высокий статный красавец неопределенного возраста, с проседью шевелюра, крупные черты лица, выразительные глаза и голос, близкий к редкому баритональному басу. Всё это вместе чрезвычайно нравилось женщинам и когда-то привело Костю на республиканское телевидение. Пока Костя читал с листа новости в программе «Камера перестройки», всё было более или менее на своих местах. Но пришла перестройка. В моду вошли программы для говорунов, и косноязычный Костя завел себе собственное talk-show. Теперь уже никто не помнит, как это шоу называлось, но именно оно привело телезвезду в большую политику. В политике «звезда» раскрылась в полную величину и регулярно попадала и в горсобрание, и в парламент, так сильны были старые перестроечные дрожжи. Рекламным слоганом Фельдмана мог бы стать лозунг «Имидж — всё, остальное — ничто». С имиджем у Кости всё было all correct, остальное, чем теоретически должен обладать человек и политик, значения для него не имело. И если его приятель журналист Шурик Трагедин «по жизни» был шланг, то сам Фельдман мог бы быть охарактеризован, как шланг... в квадрате, что ли. Его личная жизнь давно была закрыта даже для приятелей, и были все основания подозревать, что причиной была её фантастическая бессодержательность, которая, будучи обнародованной, могла бы сильно повредить имиджу «русского» политика. Злые языки утверждали: чем косноязычнее с утра политик Фельдман, тем больше спиртного он принял накануне, что называется «в одну харю». Но было и другое объяснение. Сведущие люди давно и небезосновательно подозревали Костика в тайном хлыстовстве, что с избытком объясняло его утреннее косноязычие. Ночные радения не способствуют ясности ума и стройности речи в дремотные утренние часы. Возможно, что именно поэтому дневная жизнь Константина протекала как бы в полусне, стирающем грань между сном и реальностью. В политику Фельдмана привёл Великий кормчий, оценивший избирательный потенциал его плейбойского имиджа, и, надо сказать, что в прогнозе не ошибся. Костик год за годом умудрялся собирать голоса своих стареющих поклонниц.
На встречу с пенсионером Николаем Петровичем Фельдман согласился, сжав зубы. Согласился только потому, что его об этом попросил сам кормчий.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен, э-э... Николай э-э... Петрович?
Голос политика звучал равнодушно и не располагал к продолжению беседы. Петровича словно окатили из холодного душа. Однако дело есть дело, каков бы ни был собеседник.
— Видите ли, господин Фельдман, — голос пенсионера звучал вполне официально, но была в нем хорошо знакомая Костику начальственная нотка, и не нотка даже, а так, намек на неё, — я выполняю частное поручение.
— Чьё поручение, если не секрет? — Голос Фельдмана слегка дрогнул.
— Для вас это не имеет никакого значения, потому что поручение касается событий начала прошлого века.
— А чем я-то могу? — Кспокоился Костик. — Меня-то и на свете не могло быть.
— Видите ли, господин Фельдман, — Петрович упорно держал дистанцию, — в процессе исполнения поручения мне стало известно, что вы можете располагать сведениями, имеющими значение для моего доверителя.
«Адвокат, — подумал политик, — пусть башляет, в смысле максует».
— Чем, простите, я располагаю, по вашим сведениям,?
— Сведениями. Располагаете. — Отчеканил Петрович. — Но не вы лично.
— А тогда, кто же располагает интересующимися вас сведениями?
— Нами никто не интересуется, это мы интересуемся сведениями, которые могут находиться в вашем владении, — терпеливо разъяснил пенсионер.
— В нашем владении интересующимися? — Фельдман стал похож на сделавший стойку садовый шланг. — Ничем таким я не владею, особенно сведениями, могущими вас заинтересовать.
— Речь идёт не о вас лично, господин Фельдман, а о том семейном архиве, которым вы располагаете.
— Мы располагаем архивом? — Удивился Костик. — Каким таким архивом мы располагаем, по вашему мнению?
— Это не мое мнение, — в голосе Петровича зазвучал металл, — это справка из Эстонского литературного музея.
— Какого такого музея? — Костик начал разыгрывать из себя невменяемого, иногда это помогало отпугивать назойливых избирателей.
— Вашего. Эстонского. Литературного. Музея. — Отчеканил Петрович, но это не помогло.
— Эстонского? — Вполне натурально удивился Костик. — Музея? А я-то каким боком к вашему музею?
— В музее мне сообщили, что архив вашего предка писателя Фельдмана в настоящее время находится в вашем владении.
— Какого такого писателя? — Продолжал по инерции придуриваться Костик, но уже почти без надежды на то, что и в этот раз ему удастся отвертеться.
— Господин Фельдман, речь идет о вашем предке писателе. Его именем названа улица в центре города. Часть писательского архива находится в вашем владении. Это понятно?
— Конечно, понятно! — Охотно согласился Костик, демонстрируя возможности баритонального баса. — А о каком архиве идёт речь?
— Речь идет об архиве писателя Фельдмана, — терпеливо разъяснил Петрович, — вашего предка по прямой линии. Вы его потомок, владеющий писательским архивом.
— Чем, простите, я владеющий?
— Архивом. Владеющий. — Петрович начинал терять терпение.
— Простите, э-э... Николай Петрович, — шланг окреп под напором, — ничем таким мы не владеющие. Мне не понятно, о чём сыр-бор разгорелся? Лично у нас, то есть у меня, ну, вы понимаете, только одна фотография прадедушки, которого вы называете писателем. Остальным мы, то есть я не владеющие.
— Где же хранится архив вашего предка?
— Ничего нигде не хранится нашего предка-писателя, — шланг канализировал напор через распылитель. — Что вы думаете у меня хранится, пропало ещё в сороковом году, когда началась советская оккупация. Честно, честно! Мне так мама рассказывала. Ну, вы меня...э-э... извините, что... э-э ничем не могу вот так.
Костик поднялся. Величаво задрал седеющую голову, демонстрируя гладко выбритый подбородок и одновременно давая просителю понять, что аудиенция закончена. Петрович, глядя в честные глаза настоящего русского политика, понял, что сегодня добраться до писательского архива ему не светит. «Хрен тебе, а не архив! — Равнодушно думал Костик. — Раскатал губу, понимаешь, на обсосать чужую косточку. Представляется, что избиратель, а сам лицо без гражданства. Я таких мудаков за версту чую».
Политик Фельдман воистину был осторожным человеком. Когда дверь за странным визитёром закрылась, Костик запустил видеомагнитофон, чтобы насладиться вчерашним интервью «Камере перестройки» на русском языке.
— Начну с вещей известных и очевидных. Не-э для кого не секрет, что будущее Эстонии напрямую зависит в том числе и от того, будет ли наше государство окраиной Евросоюза или станет мостом между Востоком и Западом в ихнем геополитическом контексте. Ну, вы меня понимаете?
Девчушка-репортёр понимающе кивнула головой. Оператор взял крупный план.
— Не-э для кого не секрет, что благополучие наших восточных приграничных регионов напрямую связано с возможностью контактов с ближайшими соседями, что сулит Эстонии в том числе и прямую выгоду. В целом вы меня понимаете?
Девчушка-репортёр вновь кивнула головой, выражая согласие. Оператор перешел с крупного плана на средний.
— И, наконец, ни для кого не секрет, что это единственная возможность для эстонских русских не превратиться в маргиналов, это возможность духовной подпитки из России. Это понятие, то есть это аксиома, то есть теорема, не требующая доказательств. Ну, вы меня, это... как это...
Девчушка охотно кивнула головой. Оператор снова взял крупный план.
— Господин Фельдман, что вы как известый русский политик думаете о недавних событиях в приграничной полосе. Я имею в виду очередной шпионский скандал.
— Я знаком с господином Хульгимаа лично и весьма высокое мнение имею о достижениях в области...э-э... культурного, если можно так сказать обмена между народами. Что касается активности в районе... э-э... Мунамяги, не-э для кого не секрет, что мои бывшие коллеги-журналисты не упустят возможности обсосать эту жирную косточку, то есть информационный повод и выработать желудочный сок анти-НАТО. Ну, вы меня....
Диктор в студии подняла глаза от эфирного монитора. По её лицу пробежала тень улыбки.
— Это было мнение влиятельного русского политика, члена парламента Константина Фельдмана. А теперь о погоде на завтра...
На завтра утренняя «Postimees» вышла с аршинным заголовком «KUNSTITEADLANE OTSIB VENEMAAL EESTI PÜRAMIIDID» — «Искусствовед ищет в России эстонские пирамиды!» Петрович был прав, когда предвидел утечку откровений Хульгимаа в прессу. В статье не было ни слова о предполагаемом комплексе пирамид в Юго-западной Эстонии, что весьма и весьма насторожило пенсионера. Прежде всего, это означало, что газета собирается выжать сенсацию и самого Хульгимаа по максимуму, поэтому и придерживает информацию, чтобы иметь возможность держать читателя в напряжении несколько дней.
Днем позвонил астролог Мужов. Или уже бывший астролог?
— Николай Петрович, вы уже видели утренние газеты?.. А «Postimees»?.. Ах, вот так! Понятно, понятно! А вы знаете, что Хульгимаа занимается астрологией вполне профессионально и даже имеет учёную степень?.. Ах, не знаете! Так я вас сообщаю!.. Почему вам? Странный вопрос, Николай Петрович, полгорода знает, что вы в курсе. Мне уже звонили... Ах, вот как! Хорошо, хорошо! Я никому ничего, но вот вам всё же будет полезно знать, что эгрегору известно, что Хульгимаа обладает выдающимися способностями к вычислениям в уме... Что с того? А-а, понятно! Он держит в уме всю таблицу эфемерид... Всё ещё не понимаете?.. Как же он, зная, что подошла квадратура транзитного Урана с натальным, ввязался в такую афёру в России?.. Откуда я знаю?.. Констелляция такова, что сейчас наихудшее время для гармонизации пространства... Ах, откуда я знаю про вас?.. Да как вам сказать, чтобы не соврать и вас не обидеть... Мне под большим секретом проболтался актер Стеклов... Да, да! Архелай Стеклов под секретом.
Сообщение Мужова подтвердило самые худшие опасения Петровича: по городу уже пошёл звон. К чему это приведёт тоже понятно: активизируется третья, пока ещё не проясненная, тайная сторона. Сторона, заинтересованная в деле настолько, что не погнушалась пойти на крайние меры. Теперь можно точно сказать, что устранение Хвоста повлечёт за собой и другие ликвидации. «Похоже, что подошла очередь моего клиента, — подумал пенсионер. — Болтун проклятый! Он уже выполнил все необходимые действия, чтобы попасть на приём к патологоанатому без очереди!»
Рано утром эстонского искусствоведа российские пограничники торжественно передали соплеменникам. Передача несостоявшегося шпиона произошла в поезде Москва-Таллинн. Пауль-Ээрик Хульгимаа сидел в пустом купе и терпеливо ждал, когда закончится пограничный и таможенный досмотр поезда. Сопровождавший его пограничник встал в коридоре у открытой двери купе. Было заметно, что он чем-то очень недоволен. Если бы Хульгимаа не так устал на последнем допросе в контрразведке Северо-Западного пограничного округа, то сообразил бы, что провожатому придётся возвращаться из Нарвы по железнодорожным путям. Пока шёл досмотр поезда, небо затянуло тучами, и по всем приметам с минуты на минуту должна была начаться сильная гроза. Наконец, поезд тронулся, и гроза началась. За окном потянулись железнодорожные цистерны и товарные вагоны. В какое-то мгновение внизу под мостом в свете молнии блеснула Нарова. «Слава богу, — с облегчением вздохнул неверующий искусствовед, — наконец-то я дома». Российский пограничник почти с ненавистью смотрел на «шпиона». Из-за него придется тащиться назад под дождем в одной рубашке. Церемония передачи нежелательного иностранца на родину прошла без особой торжественности. Сопровождающий передал паспорт Хульгимаа эстонскому пограничнику, который шлёпнул печать и вручил паспорт его владельцу. Российский пограничник, не прощаясь, ушёл. Минут через тридцать поезд покинул Нарву.
Искусствоведу в пустом купе не спалось. Все фотографии, сделанные в районе Изборска, пропали. Холм под развалинами крепости вполне мог бы скрывать недостающую пирамиду, но теперь к Изборску его и близко не подпустят. Обидно, очень обидно, а ведь он стоит на пороге крупнейшего в новом тысячелетии археологического открытия, которое перевернёт не только археологию — весь мир и заново перепишет историю цивилизации. Теперь ему стало обидно, что на допросе в российской контрразведке он наболтал лишнего.
Хульгимаа раскрыл саквояж и, покопавшись, вытащил из него небольшую керамическую статуэтку. Внешне она ничем не напоминала археологическую древность, потому и не привлекла внимания контр-разведчиков. При задержании ему, конечно, задали вопрос о том, что это такое, но он довольно естественно пожал плечами и сказал, что купил это на рынке, что было правдой. Статуэтку вернули, и вот теперь представился случай рассмотреть её внимательнее. Высота статуэтки приблизительно сантиметров пятнадцать. С первого взгляда, статуэтка похожа на грубоватую детскую игрушку — бородатую бабу в платке. Искусствовед сразу же узнал крестообразно сложенные на груди руки. Весьма похожие статуэтки ushabti он видел в каирском музее. Ushabti предназначено для того, чтобы служить усопшему в Царстве мёртвых, отвечая за него в разного рода деликатных ситуациях. Разница была только в том, что борода изборского ushabti была не совсем клинообразной, а почти что окладистой. Несомненно, статуэтка когда-то была раскрашена, но долгое пребывание в земле уничтожило практически все следы окраски. Хотя это и не было похоже на древность, тем не менее, таковой оно являлось в действительности. Даже не верилось, что возраст этой статуэтки может составлять несколько тысяч лет. По словам продавца, такие фигурки довольно часто находят при распашке местных полей, но никакой исторической ценности они не представляют. «Представляют, представляют, — подумал искусствовед, облегчаясь сразу на тысячу рублей, — иначе бы ты не запросил с меня такие большие деньги». И, тем не менее, покупка стоила дороже, хотя бы потому, что ясно свидетельствовала о том, что поиски могут быть результативными.
В дверь купе постучали. Проводница привела нового пассажира.
— Вот здесь у меня свободное место.
— Вы не возражаете?
Хульгимаа сделал приглашающий жест рукой и спрятал статуэтку в карман плаща. В купе вошел ничем не примечательный молодой человек. Он устроился напротив искусствоведа, всем своим видом показывая, что спать не собирается. У нового попутчика совершенно не было багажа, но возбуждённый Хульгимаа не обратил на это внимание. За окном уже рассвело окончательно. Попутчик молчал. Проводница пошла по вагону, будить нескольких пассажиров, ехавших до станции Тапа, последней остановки перед Таллинном.
— Через полчаса Тапа, — сообщила она, приоткрыв дверь купе, — туалет уже открыт.
Молодой человек вежливо поблагодарил, но с места не стронулся. Вскоре поезд начал замедлять ход.
— Господин Хульгимаа, мы сейчас вместе сойдем на станции Тапа, — нарушил молчание попутчик.
В другое время искусствовед изумился бы такой бесцеремонности со стороны совершенно незнакомого ему человека, но не сейчас. Усталость и одновременно возбуждение сделали свое дело.
— В Таллинне на вокзале вас будут встречать журналисты. Полагаю, что вы не расположены сейчас раздавать интервью?
Хульгимаа промолчал, что можно было истолковать, как знак согласия.
— Вот и хорошо. Мы сойдем в Тапа, там нас будут встречать. Дальше поедем на машине. Надеюсь, вы не против?
Хульгимаа снова промолчал.
— Вот и отлично! — Слегка оживился молодой человек. — Имейте в виду, что стоянка менее пяти минут. Поэтому, как только поезд остановится, берите вещи и сразу же выходите. Через минуту я выйду вслед за вами. Не оглядывайтесь, идите прямо к автобусной остановке. Вам всё понятно?
Хульгимаа кивнул полицейскому головой. В том, что это полицейский, он не сомневался. Было бы странно, если бы после скандала в России Охранная полиция оставила бы его в покое. Ему смертельно надоели все эти шпионские игры. Он просто пытался доказать величие родной страны, древность родного языка и влияние на развитие мировой цивилизации в целом, наконец, установить истинное положение государства на международной арене. Поезд остановился.
— Ну, господин Хульгимаа, вперед, и не оглядываться. Идите прямо к автобусной остановке.
«Для камня, брошенного вверх, нет ничего дурного в том, чтобы упасть вниз, — вспомнил свой оракул искусствовед, — как нет ничего хорошего в том, чтобы продолжать полёт».
Подхватив саквояж левой рукой, Хульгимаа правой рукой сжал в кармане плаща изборское ushebti.
Доктор Мохаммед Салех прилетел в Эстонию, чтобы лично встретиться с искусствоведом Паулем-Ээриком Хульгимаа и был неприятно поражён известием о его пропаже. Англоязычную газету «The Baltic Independent» Салех прихватил со стойки в вестибюле гостиницы. На первой полосе сообщалось, что, подозревавшийся в шпионаже в пользу НАТО искусствовед с непроизносимым для египтянина именем Hulgimaa, чью деятельность связывают с поиском пирамид в России, пропал в поезде Таллинн-Москва при невыясненных обстоятельствах. Без этого человека поездка в далекую Эстонию потеряла для Салеха всяческий смысл. Тем не менее, он принял душ и принялся обживаться в номере. Из окон отеля «Viru» открывался прелестный вид на акваторию порта. Акватория была явно тесновата для такого обилия пассажирских паромов. В мини-баре нашлась бутылка местной газированной воды. Следовало быстро решить, что делать дальше. Салех и раньше бывал в сложных ситуациях с грабителями могил и отчаянными египетскими контрабандистами, но, чтобы вот так, глупо, так впервые.
Доктор Салех налил ещё минеральной воды в узкий граненый стакан. Решение созрело мгновенно. «Надо найти посредника, того, что этот эстонец присылал ко мне в Каир, — как это ни странно, минеральная вода пришлась египтянину по вкусу, — однако, это будет не просто». Прежде всего он принялся изучать телефонный справочник. Ни одной фамилии даже отдаленно напоминающей фамилию Subov. Первая попытка не принесла результата. Салех задумался. В Таллинне нет ни посольства, ни консулата, так что про помощь дипломатов можно забыть. Шляться по городу и искать кого-то, кто приведёт его к господину Subov? Метод достаточно результативный, но невозможно сделать точный расчёт времени. И ведь шляться придётся по заведениям, где бывает исключительно местное население. Он по опыту знал, что людям не нравятся лишние вопросы. Легко можно нарваться на неприятности. Впрочем, выход всегда есть, просто его надо найти. Прежде чем соваться с расспросами в город надо найти пресс-бар, в котором собираются иностранные журналисты. Если кто-то из них когда-то слышал это странное имя Subov, то Салех узнает об этом в тот же вечер.
«Subov, Subov, — ещё раз пожевал странную фамилию египтянин, — Subov! Никакой не Subov! Это же русская фамилия! Он Zubov!» Через несколько минут он уже набирал первый номер из телефонной книги. Первые два номера оказались пустышками. Третий звонок попал в цель.
— Зубов на проводе! — Рявкнула трубка. — Слушаю вас!
— Господин Zubov, простите за беспокойство...
— Бог простит!
— Позвольте спросить вас...
— Das Fragen kostet kein Geld!
— О-о! Господин Zubov! Как я рад слышать вас. Нам надо срочно встретиться.
— А вы кто будете? — Осторожно поинтересовался народный академик.
— О-о! Простите. С вами говорит доктор Моххамед Салех из музея в Каире. Мы встречались...
— Помню, помню, господин Салех! Однако я не собираюсь в ближайшее время в Египет. Я тут на даче обещал запустить насос. Вот повезу последние детали. Давление будет сразу на двадцать участков! Так что простите, лучше уж вы к нам.
— Господин Zubov, не надо ехать в Каир, я в Таллинне. Нам надо встретиться в самое близкое время. — От волнения Салех запутался в согласованиях.
— Украли пирамиду, Хеопса или сфинкс эмигрировал в Израиль? — весело поинтересовался академик. — Пожар в пустыне?
— Пожар? Какой пожар? Ах, пожар! Нет пожар! Пропал ваш друг господин Hulgimaa.
— Он мне не друг, но... — Зубов осекся. — Когда встречаемся?
— Вы могли бы приезжать ко мне в отель? Я живу в отеле «Viru». Мы могли бы вместе обедать теперь.
— Согласен. Через час вас устроит?
От внезапно охватившего его волнения академик даже забыл вставить немецкую поговорку.
— Я вас прошу, приходите с вашим другом, будем ужинать втроем.
Друзей у академика было, что блох у дворовой собаки, поэтому он слегка призадумался.
— Вы имеете в виду...
— Да, да! Он приезжал ко мне с пакетом от господина Hulgimaa!
— Ах, Николай Петрович?
— Petrovich! Petrovich!
Через полтора часа все трое уже сидели в ресторане отеля. Петрович был здесь последний раз лет пятнадцать, а то и двадцать назад. Он помнил только, как молодая эстонская певичка пела задорную песенку что-то там про черный ход, который надо всегда держать на запоре. Пенсионер никак не мог вспомнить её имени. На первый взгляд в ресторане ничего не изменилось. Для настоящего обеда было уже поздновато, а для ужина ещё рано. По этой причине ресторан был совершенно пуст. А вот лет двадцать пять назад здесь всегда было многолюдно. По вечерам на улице стоял длинный хвост. Важный швейцар в униформе, отстраняя царственным жестом очередь, пропускал внутрь исключительно жителей гостиницы, в основном финнов. Соблазнить его можно было только пятёркой, минимум пятёркой. Тогда это были ещё большие деньги: «На последнюю, да на пятёрку наймём тройку лошадей. Дадим кучеру на водку. Эх! Погоняй, брат, веселей!» Сегодня пятёрки евро не хватит на такси из Ласнамяэ до центра. Жить стало лучше, жить стало веселей. Веселей и лучше, лучше и веселей. Жить. Стало.
Петрович принялся изучать меню. Через минуту он поймал себя на желании воскликнуть с интонациями покойного актёра Папанова: «Говядина по-французски, однако!»
Цены в меню расстроили пищеварение Петровича, но не произвели никакого впечатления на академика, выбравшего медальоны из молодой баранины в грибном соусе.
— Николай Петрович, — нежно прошептал на ухо народный академик, уловивший смущение пенсионера, — надо медленно поднять и резко опустить. Не хрен жалеть капиталиста.
Петрович внял совету: медленно поднял и резко опустил, обозначив на выдохе жареные королевские креветки. «Капиталист» заказал простой кебаб и несколько разных салатиков из зелени.
— Конечно водку! — Разрешил проблему винной карты академик. — Мы здесь собрались не в бирюльки играть. У нас здесь пренеприятное известие. Sonne bringt es an den Tag. Я правильно излагаю?
Египтянин кивнул головой. «Что правда, то правда, — подумал Петрович, — шила в мешке не утаишь, известие действительно пре-неприятное».
— Господа, мне бы хотелось знать, чья это была идея про аналогию с пирамидами в Гизе, пожалуйста.
Петрович промолчал, а Фёдор Зубов дождался, когда официант разольёт водку по рюмкам.
— Prozt!
Академик продемонстрировал классический баварский, как он предполагал, акцент и метнул в чрево первую рюмку. Петрович выпил нехотя. Доктор Салех опустил рюмку на стол, даже не пригубив её для приличия.
— Скажу честно, идея была моя, — Зубов выудил из подливки анатомический срез шампиньона, — моя идея была. У меня вообще идей много. Вот, к примеру, взять обыкновенную зеленую муху. Как не восхититься этим совершенным творением всемогущего Бога! Как говориться, schreiben tut bleiben! Летит, крыльями жужжит, а кто мне скажет, сколько колебательных движений в секунду совершает её крыло? А я вам отвечу: никто не считал! А какое ка-пэ-дэ, а? Какое ка-пэ-дэ, я вас спрашиваю, а? Немеряное! Попробуйте прихлопнуть эту дрянь, ладони отобьёте! Девять раз из десяти мимо! У неё процессор в тысячи раз меньше гулькиного хуя, а реакция мгновенная! Осознать опасность, дать команду крыльям, сообразить в какую сторону отваливать — чудо! Что Toshiba! Говно ваша Toshiba перед Господом!
В голосе академика вибрировало восхищение. Не дожидаясь согласия собеседников, он твёрдой рукой наполнил рюмки, удостоив при этом египтянина укоризненным взглядом.
— Пожалуй, освежу! Ну, чтобы между первой и второй пуля не просвистела! Prozt!
Академик метнул в чрево вторую рюмку. Египтянин вежливо смочил губы. Петрович выпил молча. Дождавшись, когда Зубов выудит из соуса ещё один срез шампиньона, Салех повторил вопрос.
— Видите ли, уважаемый доктор Салех, я как раз размышлял над сущностью времени, когда внук приволок из библиотеки «Калевипоэга» и попросил меня объяснить ему непонятные места. Я стал объяснять и увлекся, а поскольку я действительный член-корреспондент Национального географи-ческого общества, то мимо географии я пройти не мог, никак не мог. Заинтересовала меня география, а тут уважаемый Николай Петрович с подсказкой. Ну, меня и осенило сразу. Членкор твёрдой рукой вновь разлил по рюмкам водку. Египтянин сделал жест рукой, прикрывая свою.
Toshiba! Позвольте освежить! Toshiba! Зубов плеснул ему водки аж через край. Toshiba! Вот она идеальная пропорция смеси воды и спирта. Сохраняет все физические свойства воды и спирта одновременно в пропорции шесть к четырём. А посмотреть с другой стороны — шестьдесят процентов чистой воды и 40 процентов консерванта! Истинное чудо!
Академик поднял рюмку до уровня глаз и полюбовался сквозь стекло на довольно кислую физиономию египетского гостя.
— Предлагаю тост за пирамиды, за это вещёственное доказательство времени! Prozt!
— Господин Зубов, — Салех терпеливо дождался, когда академик выудит из подливки последний шампиньон, — пропал, как вы знаете господин Hulgimaa. Я бы хотел понять, насколько его исчезновение связано с вашими теориями, в частности, с теорией северных пирамид.
Членкор Национального географического общества, изящно отставив мизинец, под ногтем которого явственно обозначилась траурная кайма, большим и указательным пальцами подхватил с тарелки баранье ребрышко, заключавшее в себе жареную плоть в форме медальона. Через минуту тщательно обглоданное ребрышко шлепнулось в пепельницу.
— А никак! Никак оно, господин Салех, со мной не связано. Что такое искусствовед Хульгимаа в масштабе пирамиды Суур-Мунамяги? Меньше, чем ничто!
— Простите, но это именно вы надоумили господина Hulgimaa обратиться к теории пирамид.
— Надоумил и что теперь? — Академик положил руку на бутылку водки, примериваясь, с какого боку будет ловчее её ухватить. — Futsch ist futsch und hin ist hin.
— Простите?
— Что с возу упало, — Зубов плеснул водки Петровичу, — вылетит, не поймаешь!
Салех накрыл свою рюмку ладонью.
— Николай Петрович, вы что-нибудь понимаете?
— Будем! — просто сказал Петрович, и не дожидаясь тоста от академика, выпил.
После паузы:
— Видите ли, господин Салех, я склонен рассматривать исчезновение моего клиента в связи с тем делом, которое он мне поручил. Дело сугубо конфиденциальное, но поскольку заказчик пропал, а все мы здесь так или иначе оказались в него вовлечены, то я считаю себя вправе разгласить некоторые подробности в надежде, что вы, господа, проявите деликатность и не употребите ставшие известными вам сведения в ущерб моему клиенту.
Зубов, забыв о водке, смотрел в рот пенсионеру, поражённый одновременно витиеватостью речи и чёткостью изложения мысли. Быть вовлечённым в чужие конфиденциальные, читай тёмные делишки и не почётно, и не прибыльно. Между тем Петрович принялся излагать историю поисков Хвоста и её печальный финал.
— Последнее, о чём просил меня клиент — это контакт с хлыстами. В архиве писателя Фельдмана он рассчитывал обнаружить информацию, которая может пролить свет на содержание странного рапорта. Потомок писателя отказал мне в довольно категоричной форме, но у меня сложилось впечатление, что он просто испугался.
— Он испугался вас? — Уточнил доктор Салех.
— Не думаю, — встрял с пояснениями академик. — этот шланг лучше перебздит, чем недобздит.
— Простите? — Салех не понял речевого оборота.
— Господин Зубов имеет в виду врождённую осторожность наследника архива. Господин Фельдман занимается политикой. Он председатель административного совета, а впереди муниципальные выборы.
—– Поясните мне, кто такие hlysty?
Пока Петрович излагал краткую историю хлыстовства, академик добил-таки бутылку водки и нагло потребовал от официанта ещё одну.
— И чтобы с ледника и со слезой! — Наставлял Зубов официанта. — Знаешь, шельмец, что такое со слезой? Это, чтобы на бутылке не изморозь была, а испарина! Мы не пьём сливочное мороженое, мы пьём охлажденную водку!
— Фёдор Иванович! — Попробовал угомонить академика Петрович. — Мы же в гостях, думать надо.
— Тут не думать, тут прыгать надо, — неожиданно трезвым голосом заявил Зубов, невольно цитируя историческую фразу. — Мы уже имеем один труп, и это не предел. Возможно, именно вы, Николай Петрович, будете следующим. Fische Fische, gute Fische!
С этими словами академик обличающе указал пустой водочной бутылкой на пенсионера.
— Почему же я? – почти не удивился Петрович.
– А потому, что вы нам тут что-то не договариваете. Нет! Вы только посмотрите на него! Я же ему сказал, чтобы со слезой, а он нам мороженое принёс! Тьфу на тебя, халдей проклятый! И когда вы только, сучье племя, по-русски научитесь разуметь без ошибок?
Упоминание халдеев, пусть даже и в таком контексте, насторожило Петровича. Таинственные халдеи никак не давались его разумению. Зубов же продолжал распекать официанта.
— Ты разницу между изморозью и испариной понимаешь? Ферштейн, я тебя спрашиваю? Нихт ферштейн? А чаевые получить хочешь? Хочешь! Хочешь, а молчишь? Молчишь, я тебя спрашиваю? Что ж ты меня перед иностранцем-то позоришь? Что же он про нас с тобой подумает, а? Я ж не лох какой-нибудь, да и ты не честный фраер. Ты халдей! Ты должен высоко нести знамя эстонского халдейства. Ты теперь не Союз нерушимых республик свободных, а Евросоюз! Что ж ты меня, братец, перед всей Европой-то позоришь?
Официант виновато качал головой. И пока они так развлекались, бутылка оттаяла, вместо изморози на её боку засверкала «слеза». Когда официант, наконец, ушёл, египтянин тихо спросил Петровича, действительно ли он утаил от него что-то существенное.
— Видите ли, господин Салех, я связан обязательствами перед клиентом. Однако с другой стороны я оказался вовлечённым в это дело помимо обязательств перед клиентом. Возникла интересная коллизия. С одной стороны, есть интерес моего клиента, который я обязан блюсти со всей строгостью, а с другой стороны есть мой личный интерес, который вошёл в соприкосновение с интересами клиента. Я до сих пор не могу решить, чей интерес важнее. Настолько они переплелись в один клубок.
Пока Салех переваривал информацию, Петрович кивнул Зубову.
— Наливай, коли не шутишь.
— Fremdes Brot, herbes Brot! — Резюмировал академик и наполнил водкой рюмки. — Ну, светлая память!
С этими словами Зубов ловко метнул в чрево содержимое очередной рюмки.
— Постойте, Фёдор Иванович, это вы кого конкретно имели в виду? — С водкой у рта замер пенсионер.
— Вашего искусствоведа или вас обоих, кто вас теперь разберет! — Зубов хлопнул рюмкой об стол. — Е 2 на Е 4! Четыре сбоку, ваших нет! Нам шах, вам мат!
— О чём это вы, Фёдор Иванович? — Петрович внезапно вспомнил имя певички и раздумал доверять свои секреты архиву народного академика. Ту певичку звали Марью Кютт:
Löö kinni musta mure uks
Ja kogu rikkus jaga,
Siis naerda võid end muretuks....
Вообще-то это была песенка Лайми Спрогис, но в ресторане её исполняла Марью Кютт. Про Лайми Петрович ничего не знал.
— Послушайте, Салех, этот поц ещё спрашивает меня, о чём это я! Да я всё о том же! Кердык нам всем, ежели сами не разберёмся, и немедленно! Кердык, понимаете? Ферштейн кердык?
Поздний обед, более похожий на ранний ужин, был испорчен окончательно. Между тем пьяная настойчивость академика позволила Петровичу принять единственно правильное решение.
Искусствоведу Паулю-Ээрику Хульгимаа и в голову не могло прийти, что в то время как он парился в багажнике «печального» мерседеса по дороге из Тапа в Таллинн, академик Зубов едва не поссорился с пенсионером Петровичем в ресторане отеля «Viru» в присутствии доктора Моххамеда Салеха. Багажник мерседеса едва ли был уютнее мерзкого чулана, в котором искусствоведа продержали больше суток. Попутчик, вынудивший его сойти в Тапа, не солгал о журналистах, напрасно поджидавших «шпиона» на вокзале. Не солгал он и о том, что далее путешествие продолжится в автомобиле. В целом обижаться было не на что. Нет у простого эстонского искусствоведа такого морального права — обижаться на «органы». Пока Хульгимаа сидел в чулане со скотчем поперек рта и руками, скованными за спиной наручниками, он было решил, что нечаянно попал в руки бандитов. Однако поразмыслил, и его мнение вновь стало склоняться в пользу «органов». Во-первых, не били и не задавали глупых вопросов. Во-вторых, сняли с лица скотч и позволили напиться воды из-под крана. В-третьих, перед тем, как со всей любезностью запихнуть в багажник, дали возможность справить малую нужду, а потом вежливо попросили руки за спину, где вновь сковали их казенными наручниками, а не дешёвым пластиковым хомутиком. Искусствовед надолго, вероятно, на всю оставшуюся короткую жизнь запомнил разницу между туго затянутым омоновским «хомутиком» и фабричными «браслетами» в русской контрразведке. Что уж тут теперь было обижаться на родные-то органы? Довезут до Таллинна, там разберутся и отпустят с извинениями. Тем более не на что было обижаться, что и сам он чувствовал себя немного виноватым. Это его слабое, но отчётливое чувство вины перед отечеством целиком оправдывало в глазах искусствоведа секретность операции и даже внушало некоторое чувство гордости за «органы», которые действовали быстро и хитро, но, учитывая обстоятельства, вполне гуманно. Историк Хульгимаа хорошо знал методы советского НКВД и теперь ему выдался чрезвычайно удобный случай сравнить книжно-архивный опыт с реальностью. Реальность свидетельствовала в пользу родных «органов». Польза «органов» внушала уважение и гордость.
Минут через сорок мерседес остановился. Крышка багажника открылась, и по глазам Хульгимаа резануло вечернее, но ещё достаточно яркое солнце. Светило готовилось скрыться за вершинами елей. Искусствоведа бесцеремонно извлекли из одного багажника и в полной тишине перегрузили в другой. Новый багажник, теперь уже в джипе оказался менее комфор-табельным. Кто-то поправил на глазах искусствоведа повязку, а потом аккуратно заклеил его рот скотчем. Если в багажнике мерседеса его даже укачало, то джип вытряс последние остатки благородства и уважения к органам. В тускнеющем сознании промелькнула мысль о мщении: «В суд... подам... бесчеловечно... цивилизованное госу... ство...»
— Просыпайтесь, господин искусствовед, просыпайтесь!
Требовательный голос, казалось, проникал прямо под черепную коробку. С лица резко сорвали скотч и сунули под нос ватку с нашатырным спиртом. Хульгимаа медленно приходил в себя.
— Пи-ить...
Руки пленника были прикованы наручниками к спинке пружинной кровати.
— Пи-ить, — повторил Хульгимаа.
— Позже. Сначала несколько честных ответов на вопросы, — теперь голос звучал прямо над ухом, отдаваясь под черепной коробкой ударами парового молота.
— Во-ды...
— Отвечать. Быстро. Честно. — Трижды бухнуло в голове. — Понятно?
— Да-а. Говорите тише. Прошу вас...
— Кто ещё знает про находки Хвоста?
— Петрович... Николай Петрович...
— Кто такой Петрович?
— Пен-си-о-негр-р-рр...
— Кто он такой?
— Кон-суль-тант... Где я?
— Потом. Всё потом. Кто знает про пирамиды?
— Все-э...
— Кто знает про эстонские пирамиды?
— Петрович...
— Ещё! – Бухнуло прямо под черепную коробку. — Кто ещё знает?
— Док-тор Салех... А-ка-демик Зу-убов... К-командующий Вэ-Вэ-Эс... Штаб-квартира НАТО... в Брюс-селе... По-гра-ничники в России... Где я?
— Нигде, — бухнуло в ухо. — Вещи Хлыста, где вещи Хлыста?
— Не знаю. С-спросите у Петровича.
— Он отдаст вещи Хвоста?
— Не знаю.
— В обмен на вас?
— Для камня... нет ничего хорошего в том, чтобы продолжать полёт.
— Что это значит?
— Полёт продолжается...
К середине второй бутылки Петрович ясно понял, что легко обманывается только тот, кто «сам обманываться рад». Правило работало безукоризненно. Салех больше помалкивал, изредка задавая уточняющие вопросы и недоверчиво покачивая головой. После общей информации о хвостовском «наследстве», когда уже подали кофе, подвыпивший народный академик понес какую-то околесицу про то, что лёд тронулся. Смысл этого словесного поноса дошёл до Петровича не сразу, а когда дошёл... Ну, что тут сказать? Словом, пришлось брать тайм-аут, взяв с академика торжественную клятву о неразглашении. Почему-то в отношении египтянина пенсионер был совершенно спокоен: кому он расскажет? «Вот так, господин присяжный заседатель, – думал Петрович, пожимая Салеху сухую ладошку, – если я прав, то нас всех вполне могут подравнять под одну гребенку, и гребенка эта будет стальной, всех блох вычешет вместе с волосами».
Знаменитую дилогию о похождениях «великого комбинатора», на которую столь прозрачно намекнул Фёдор Зубов, пенсионер не любил, и нелюбовь эта имела веские, на его взгляд, основания. Ненависть авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» ко всему русскому вообще и к русским людям в частности пёрла с каждой страницы «бестселлера на все века». Юмор Петрович любил и понимал порой даже очень тонкие шутки, однако болезненно относился к тем, кто открыто насмехался над его национальными чувствами. Много раз ему указывали на то, что остриё сатиры Ильфа и Петрова было направлено против советского быта, а не против русских. Петрович и сам никогда не питал иллюзий в отношении трёх поколений советской сволочи, но, как было сказано выше, зубоскальства не выносил.
По той же причине не любил он зубоскальство всяких там «аншлагов», «смехопанорам» и «кривых зеркал». Даже с поправкой на чудеса современного телевидения камера постоянно выхватывала в зале искаженные до потери человеческого образа смеющиеся лица. Петрович был уверен в том, что этот смех был животного происхождения, хотя наука доказала, что столь специфическое сокращение лицевых мышц в сочетании с другими физиологическими и моторными реакциями организма недоступно даже высшим приматам. Если бы Петрович знал, что в недрах российского телевидения уже вызрели проекты «Камэди клаб», «Южное Бутово», «Шоу нибэнимэнехило», «Рожектор персихилтон» и «А ну-ка девушки!», то он возненавидел бы и молодого Урганта, и Сашку Цекало, и Гарика «Бульдога» Харламова, и конкурирующего с ними Петросяна. Впрочем, Петросян, по мнению Петровича, принадлежал к минувшему веку и еще при жизни стал памятником самому себе.
— Страна моя меня послала на границу, и нет границы счастью моему!
Ужасная мелодекламация вернула Петровича к действительности. Народный академик ленинским жестом указывал в сторону пивного бара на другой стороне Тартуского шоссе.
— Николай Петрович, предлагаю вам закрепить достигнутые результаты.
— О чём это вы?
— Как о чём? Я выпил меньше, чем хотел и, главное, меньше, чем мог. Предлагаю использовать образовавшийся резерв по прямому назначению. Я угощаю!
Петрович принялся было отнекиваться, но Зубов применил запрещённый приём.
— Николай Петрович, душка! Я вам за пивом такое расскажу, будете благодарить! История потрясающая! Вы, простите, мигрант безродный, а я гражданин преемственный, я просто кладезь местного русского фольклора. Есть у меня для вас одна история, каковая многое прояснит в нашем деле.
И Петрович согласился, предварительно оговорив жёсткое условие: академик не будет засорять рассказ немецкими поговорками. Вместо пива Зубов заказал бутылку водки.
— Ну, будем!
— Будем, Фёдор Иванович! – согласился пенсионер. – Слушаю вас внимательно.
— Могу приготовить им всё, что угодно, а они просят «Доширак», — академик задумчиво повертел в пальцах кусочек сыра. — «Доширак». Люди любят «Доширак».
Петрович уже начал жалеть, что согласился выслушать Зубова. «Похоже, что всем его рассказам будет грош цена в базарный день», — подумал пенсионер и ошибся.
— Вы никогда не задумывались над тем, почему люди так любят «Доширак»?
Петрович отрицательно покачал головой.
— Потому что лапша.
— Лапша?
— «Доширак» — это лапша, которую вам вешают на уши. Люди любят, когда им вешают лапшу на уши, потому «Доширак».
— Простите, Фёдор Иванович, какое отношение лапша «Доширак» имеет к нашим проблемам?
— Самое прямое! — Академик перестал вертеть сыр и внимательно обнюхал его со всех сторон. — Кто-то очень старательно вешает нам на уши «Доширак». Лапша уже висит гроздьями, а мы всё требуем добавки. Простите, уважаемый, я несколько увлекся.
Зубов разлил водку и заскорузлым пальцем подцепил изящный ломтик сыра.
— Ну, за тронувшийся лёд!
Вслед за этим Зубов поведал Петровичу подлинную, как он предполагал, историю «великого комбинатора». Остап — правильно Астап родился летом 1894 года на борту парохода «Wasa», следовавшего из Стокгольма в Санкт-Петербург. Местом рождения Астапа записали ближайший порт по пути следования, т.е. финский Гельсингфорс, современный Хельсинки. Матерью Астапа была прикарпатская красавица Елизавета Бендера — знаменитая в российской истории XIX века «карточная графиня». В своё время она промышляла в Санкт-Петербурге карточными фокусами и гаданием, да так лихо, что ей по-настоящему увлёкся даже герой русско-турецкой войны генерал-лейтенант Черевин. Он-то и представил красавицу ко двору Импера-тора Александра III, с которым был дружен и частенько проводил вечера за шахматами или картами. Под рождество 1888 года с лёгкой руки Черевина император продулся в пух и прах. Карточный долг красавице молдаванке был столь велик, что Александр III предложил погасить его именным указом о пожаловании госпоже Бендере графского титула. Годом позже «карточная графиня» увлеклась поставщиком Двора Его Императорского Высочества Фарухом Гаджу, который действительно был подданным Османской империи и поставлял ко двору восточные сладости. Курд по национальности Гаджу вырос в Египте, где его отец промышлял рыбной ловлей в нильской протоке под названием Астап. Был ли Гаджу настоящим отцом Астапа, это ещё вопрос.
Астап рос в достатке в роскошном особняке в центре Санкт-Петербурга. В 1913 году он был представлен князю Феликсу Юсупову. В особняке князя на Мойке, где тремя годами позже будет убит Григорий Распутин, состоялся шахматный дебют Астапа. Юный шахматист ободрал гостей князя Юсупова, в числе которых, кстати сказать, были и два великих князя, без малого на сто тысяч рублей золотом. Год спустя Астап дебютировал на сцене ресторана при Витебском вокзале в качестве скандального куплетиста. Черносотенные куплеты имели успех. Несколько месяцев спустя почтенная публика ходит в ресторан исключительно на Астапа. После убийства Распутина он исчезает со сцены, чтобы вновь объявиться в Петрограде год спустя, но уже в качестве модного московского литератора, читающего со сцены отрывки из авантюрного романа о «распутинщине» — тайнах императорского двора. В его литературном портфеле контракты с издательствами «Нива» и «Маркс», но октябрьский переворот ставит на них крест.
— Фёдор Иванович, голубчик, где вы нахватались этой бредятины?
— А-а, — махнул рукой академик, — и не спрашивайте! Лет пятнадцать тому назад вычитал в какой-то оккультной газетке, кажется, она называлась «Оракул».
Петрович вздрогнул.
— А кто автор?
— Да хоть убейте не помню! — Зубов махнул рюмку водки. — То ли Розов, то ли Морозов. Да какое к чёрту это имеет значение! Важно то, что я нарыл сам. Сам нарыл, понимаете, сам?
По версии Зубова, после революции Астап бежит в Финляндию, где получает гражданство по праву рождения и меняет фамилию матери — Бендера, на фамилию отца Гаджу. На некоторое время следы его теряются, но в начале тридцатых годов он уже разъезжает по государствам Прибалтики в качестве немецкого эмиссара Освальда Ландсберга, собирающего информацию об истории остзейского баронства. Господина Ландсберга подозревают в шпионаже и в конце 1936 года он вынужден уехать из Прибалтики. Следы его в предвоенной Европе вновь теряются.
— К нам это, Фёдор Иванович, какое имеет отношение?
— Самое прямое, Николай Петрович, — Зубов разлил остатки водки, — самое прямое. Помните, что я вам про «Доширак» рассказывал? Так вот, родитель мой хорошо знал господина Освальда Ландсберга. Со слов отца, это был большой любитель пускать дым в глаза. Сегодня мы бы назвали его любителем вешать на уши лапшу. «Доширак», например. Официально гражданин Германии Ландсберг собирал частные остзейские архивы, а неофициально занимался кладоискательством, а не шпионажем, в чём его подозревали. Помните, кому принадлежала записная книжка, найденная вашим Хвостом?
— Юнге Эдуарду Шульцу.
— Так вот, ваши материалы — это материалы из личного архива остзейской немчуры Шульца, а нашел этот архив кладоискатель Освальд Ландсберг, он же Астап Гаджу и так далее.
— И что из этого следует?
— Wer da sucht, милейший Николай Петрович, der findet. Ищите наследие предков! Das Erbe ihrer Vorfahren!
На последнем немецком слове густые брови народного академика взлетели высоко на лоб.
— Das Ahnenerbe!
___________________________
<<< Начало ищи здесь
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
17.12.19 | 4280
Михаил Петров
Третья из историй про Петровича
Все совпадения — персональные, фактические,
политические и географические являются случайными.
Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения
всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными
политические и географические являются случайными.
Автор на всякий случай заранее приносит свои извинения
всем, кому эти совпадения показались неуместными или обидными
Шланг в квадрате
Обэстонившийся потомок остзейских немцев Константин Фельдман считался русским политиком и обладал выдающейся внешностью. Высокий статный красавец неопределенного возраста, с проседью шевелюра, крупные черты лица, выразительные глаза и голос, близкий к редкому баритональному басу. Всё это вместе чрезвычайно нравилось женщинам и когда-то привело Костю на республиканское телевидение. Пока Костя читал с листа новости в программе «Камера перестройки», всё было более или менее на своих местах. Но пришла перестройка. В моду вошли программы для говорунов, и косноязычный Костя завел себе собственное talk-show. Теперь уже никто не помнит, как это шоу называлось, но именно оно привело телезвезду в большую политику. В политике «звезда» раскрылась в полную величину и регулярно попадала и в горсобрание, и в парламент, так сильны были старые перестроечные дрожжи. Рекламным слоганом Фельдмана мог бы стать лозунг «Имидж — всё, остальное — ничто». С имиджем у Кости всё было all correct, остальное, чем теоретически должен обладать человек и политик, значения для него не имело. И если его приятель журналист Шурик Трагедин «по жизни» был шланг, то сам Фельдман мог бы быть охарактеризован, как шланг... в квадрате, что ли. Его личная жизнь давно была закрыта даже для приятелей, и были все основания подозревать, что причиной была её фантастическая бессодержательность, которая, будучи обнародованной, могла бы сильно повредить имиджу «русского» политика. Злые языки утверждали: чем косноязычнее с утра политик Фельдман, тем больше спиртного он принял накануне, что называется «в одну харю». Но было и другое объяснение. Сведущие люди давно и небезосновательно подозревали Костика в тайном хлыстовстве, что с избытком объясняло его утреннее косноязычие. Ночные радения не способствуют ясности ума и стройности речи в дремотные утренние часы. Возможно, что именно поэтому дневная жизнь Константина протекала как бы в полусне, стирающем грань между сном и реальностью. В политику Фельдмана привёл Великий кормчий, оценивший избирательный потенциал его плейбойского имиджа, и, надо сказать, что в прогнозе не ошибся. Костик год за годом умудрялся собирать голоса своих стареющих поклонниц.
На встречу с пенсионером Николаем Петровичем Фельдман согласился, сжав зубы. Согласился только потому, что его об этом попросил сам кормчий.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен, э-э... Николай э-э... Петрович?
Голос политика звучал равнодушно и не располагал к продолжению беседы. Петровича словно окатили из холодного душа. Однако дело есть дело, каков бы ни был собеседник.
— Видите ли, господин Фельдман, — голос пенсионера звучал вполне официально, но была в нем хорошо знакомая Костику начальственная нотка, и не нотка даже, а так, намек на неё, — я выполняю частное поручение.
— Чьё поручение, если не секрет? — Голос Фельдмана слегка дрогнул.
— Для вас это не имеет никакого значения, потому что поручение касается событий начала прошлого века.
— А чем я-то могу? — Кспокоился Костик. — Меня-то и на свете не могло быть.
— Видите ли, господин Фельдман, — Петрович упорно держал дистанцию, — в процессе исполнения поручения мне стало известно, что вы можете располагать сведениями, имеющими значение для моего доверителя.
«Адвокат, — подумал политик, — пусть башляет, в смысле максует».
— Чем, простите, я располагаю, по вашим сведениям,?
— Сведениями. Располагаете. — Отчеканил Петрович. — Но не вы лично.
— А тогда, кто же располагает интересующимися вас сведениями?
— Нами никто не интересуется, это мы интересуемся сведениями, которые могут находиться в вашем владении, — терпеливо разъяснил пенсионер.
— В нашем владении интересующимися? — Фельдман стал похож на сделавший стойку садовый шланг. — Ничем таким я не владею, особенно сведениями, могущими вас заинтересовать.
— Речь идёт не о вас лично, господин Фельдман, а о том семейном архиве, которым вы располагаете.
— Мы располагаем архивом? — Удивился Костик. — Каким таким архивом мы располагаем, по вашему мнению?
— Это не мое мнение, — в голосе Петровича зазвучал металл, — это справка из Эстонского литературного музея.
— Какого такого музея? — Костик начал разыгрывать из себя невменяемого, иногда это помогало отпугивать назойливых избирателей.
— Вашего. Эстонского. Литературного. Музея. — Отчеканил Петрович, но это не помогло.
— Эстонского? — Вполне натурально удивился Костик. — Музея? А я-то каким боком к вашему музею?
— В музее мне сообщили, что архив вашего предка писателя Фельдмана в настоящее время находится в вашем владении.
— Какого такого писателя? — Продолжал по инерции придуриваться Костик, но уже почти без надежды на то, что и в этот раз ему удастся отвертеться.
— Господин Фельдман, речь идет о вашем предке писателе. Его именем названа улица в центре города. Часть писательского архива находится в вашем владении. Это понятно?
— Конечно, понятно! — Охотно согласился Костик, демонстрируя возможности баритонального баса. — А о каком архиве идёт речь?
— Речь идет об архиве писателя Фельдмана, — терпеливо разъяснил Петрович, — вашего предка по прямой линии. Вы его потомок, владеющий писательским архивом.
— Чем, простите, я владеющий?
— Архивом. Владеющий. — Петрович начинал терять терпение.
— Простите, э-э... Николай Петрович, — шланг окреп под напором, — ничем таким мы не владеющие. Мне не понятно, о чём сыр-бор разгорелся? Лично у нас, то есть у меня, ну, вы понимаете, только одна фотография прадедушки, которого вы называете писателем. Остальным мы, то есть я не владеющие.
— Где же хранится архив вашего предка?
— Ничего нигде не хранится нашего предка-писателя, — шланг канализировал напор через распылитель. — Что вы думаете у меня хранится, пропало ещё в сороковом году, когда началась советская оккупация. Честно, честно! Мне так мама рассказывала. Ну, вы меня...э-э... извините, что... э-э ничем не могу вот так.
Костик поднялся. Величаво задрал седеющую голову, демонстрируя гладко выбритый подбородок и одновременно давая просителю понять, что аудиенция закончена. Петрович, глядя в честные глаза настоящего русского политика, понял, что сегодня добраться до писательского архива ему не светит. «Хрен тебе, а не архив! — Равнодушно думал Костик. — Раскатал губу, понимаешь, на обсосать чужую косточку. Представляется, что избиратель, а сам лицо без гражданства. Я таких мудаков за версту чую».
Политик Фельдман воистину был осторожным человеком. Когда дверь за странным визитёром закрылась, Костик запустил видеомагнитофон, чтобы насладиться вчерашним интервью «Камере перестройки» на русском языке.
— Начну с вещей известных и очевидных. Не-э для кого не секрет, что будущее Эстонии напрямую зависит в том числе и от того, будет ли наше государство окраиной Евросоюза или станет мостом между Востоком и Западом в ихнем геополитическом контексте. Ну, вы меня понимаете?
Девчушка-репортёр понимающе кивнула головой. Оператор взял крупный план.
— Не-э для кого не секрет, что благополучие наших восточных приграничных регионов напрямую связано с возможностью контактов с ближайшими соседями, что сулит Эстонии в том числе и прямую выгоду. В целом вы меня понимаете?
Девчушка-репортёр вновь кивнула головой, выражая согласие. Оператор перешел с крупного плана на средний.
— И, наконец, ни для кого не секрет, что это единственная возможность для эстонских русских не превратиться в маргиналов, это возможность духовной подпитки из России. Это понятие, то есть это аксиома, то есть теорема, не требующая доказательств. Ну, вы меня, это... как это...
Девчушка охотно кивнула головой. Оператор снова взял крупный план.
— Господин Фельдман, что вы как известый русский политик думаете о недавних событиях в приграничной полосе. Я имею в виду очередной шпионский скандал.
— Я знаком с господином Хульгимаа лично и весьма высокое мнение имею о достижениях в области...э-э... культурного, если можно так сказать обмена между народами. Что касается активности в районе... э-э... Мунамяги, не-э для кого не секрет, что мои бывшие коллеги-журналисты не упустят возможности обсосать эту жирную косточку, то есть информационный повод и выработать желудочный сок анти-НАТО. Ну, вы меня....
Диктор в студии подняла глаза от эфирного монитора. По её лицу пробежала тень улыбки.
— Это было мнение влиятельного русского политика, члена парламента Константина Фельдмана. А теперь о погоде на завтра...
Ushabti
На завтра утренняя «Postimees» вышла с аршинным заголовком «KUNSTITEADLANE OTSIB VENEMAAL EESTI PÜRAMIIDID» — «Искусствовед ищет в России эстонские пирамиды!» Петрович был прав, когда предвидел утечку откровений Хульгимаа в прессу. В статье не было ни слова о предполагаемом комплексе пирамид в Юго-западной Эстонии, что весьма и весьма насторожило пенсионера. Прежде всего, это означало, что газета собирается выжать сенсацию и самого Хульгимаа по максимуму, поэтому и придерживает информацию, чтобы иметь возможность держать читателя в напряжении несколько дней.
Днем позвонил астролог Мужов. Или уже бывший астролог?
— Николай Петрович, вы уже видели утренние газеты?.. А «Postimees»?.. Ах, вот так! Понятно, понятно! А вы знаете, что Хульгимаа занимается астрологией вполне профессионально и даже имеет учёную степень?.. Ах, не знаете! Так я вас сообщаю!.. Почему вам? Странный вопрос, Николай Петрович, полгорода знает, что вы в курсе. Мне уже звонили... Ах, вот как! Хорошо, хорошо! Я никому ничего, но вот вам всё же будет полезно знать, что эгрегору известно, что Хульгимаа обладает выдающимися способностями к вычислениям в уме... Что с того? А-а, понятно! Он держит в уме всю таблицу эфемерид... Всё ещё не понимаете?.. Как же он, зная, что подошла квадратура транзитного Урана с натальным, ввязался в такую афёру в России?.. Откуда я знаю?.. Констелляция такова, что сейчас наихудшее время для гармонизации пространства... Ах, откуда я знаю про вас?.. Да как вам сказать, чтобы не соврать и вас не обидеть... Мне под большим секретом проболтался актер Стеклов... Да, да! Архелай Стеклов под секретом.
Сообщение Мужова подтвердило самые худшие опасения Петровича: по городу уже пошёл звон. К чему это приведёт тоже понятно: активизируется третья, пока ещё не проясненная, тайная сторона. Сторона, заинтересованная в деле настолько, что не погнушалась пойти на крайние меры. Теперь можно точно сказать, что устранение Хвоста повлечёт за собой и другие ликвидации. «Похоже, что подошла очередь моего клиента, — подумал пенсионер. — Болтун проклятый! Он уже выполнил все необходимые действия, чтобы попасть на приём к патологоанатому без очереди!»
Рано утром эстонского искусствоведа российские пограничники торжественно передали соплеменникам. Передача несостоявшегося шпиона произошла в поезде Москва-Таллинн. Пауль-Ээрик Хульгимаа сидел в пустом купе и терпеливо ждал, когда закончится пограничный и таможенный досмотр поезда. Сопровождавший его пограничник встал в коридоре у открытой двери купе. Было заметно, что он чем-то очень недоволен. Если бы Хульгимаа не так устал на последнем допросе в контрразведке Северо-Западного пограничного округа, то сообразил бы, что провожатому придётся возвращаться из Нарвы по железнодорожным путям. Пока шёл досмотр поезда, небо затянуло тучами, и по всем приметам с минуты на минуту должна была начаться сильная гроза. Наконец, поезд тронулся, и гроза началась. За окном потянулись железнодорожные цистерны и товарные вагоны. В какое-то мгновение внизу под мостом в свете молнии блеснула Нарова. «Слава богу, — с облегчением вздохнул неверующий искусствовед, — наконец-то я дома». Российский пограничник почти с ненавистью смотрел на «шпиона». Из-за него придется тащиться назад под дождем в одной рубашке. Церемония передачи нежелательного иностранца на родину прошла без особой торжественности. Сопровождающий передал паспорт Хульгимаа эстонскому пограничнику, который шлёпнул печать и вручил паспорт его владельцу. Российский пограничник, не прощаясь, ушёл. Минут через тридцать поезд покинул Нарву.
Искусствоведу в пустом купе не спалось. Все фотографии, сделанные в районе Изборска, пропали. Холм под развалинами крепости вполне мог бы скрывать недостающую пирамиду, но теперь к Изборску его и близко не подпустят. Обидно, очень обидно, а ведь он стоит на пороге крупнейшего в новом тысячелетии археологического открытия, которое перевернёт не только археологию — весь мир и заново перепишет историю цивилизации. Теперь ему стало обидно, что на допросе в российской контрразведке он наболтал лишнего.
Хульгимаа раскрыл саквояж и, покопавшись, вытащил из него небольшую керамическую статуэтку. Внешне она ничем не напоминала археологическую древность, потому и не привлекла внимания контр-разведчиков. При задержании ему, конечно, задали вопрос о том, что это такое, но он довольно естественно пожал плечами и сказал, что купил это на рынке, что было правдой. Статуэтку вернули, и вот теперь представился случай рассмотреть её внимательнее. Высота статуэтки приблизительно сантиметров пятнадцать. С первого взгляда, статуэтка похожа на грубоватую детскую игрушку — бородатую бабу в платке. Искусствовед сразу же узнал крестообразно сложенные на груди руки. Весьма похожие статуэтки ushabti он видел в каирском музее. Ushabti предназначено для того, чтобы служить усопшему в Царстве мёртвых, отвечая за него в разного рода деликатных ситуациях. Разница была только в том, что борода изборского ushabti была не совсем клинообразной, а почти что окладистой. Несомненно, статуэтка когда-то была раскрашена, но долгое пребывание в земле уничтожило практически все следы окраски. Хотя это и не было похоже на древность, тем не менее, таковой оно являлось в действительности. Даже не верилось, что возраст этой статуэтки может составлять несколько тысяч лет. По словам продавца, такие фигурки довольно часто находят при распашке местных полей, но никакой исторической ценности они не представляют. «Представляют, представляют, — подумал искусствовед, облегчаясь сразу на тысячу рублей, — иначе бы ты не запросил с меня такие большие деньги». И, тем не менее, покупка стоила дороже, хотя бы потому, что ясно свидетельствовала о том, что поиски могут быть результативными.
В дверь купе постучали. Проводница привела нового пассажира.
— Вот здесь у меня свободное место.
— Вы не возражаете?
Хульгимаа сделал приглашающий жест рукой и спрятал статуэтку в карман плаща. В купе вошел ничем не примечательный молодой человек. Он устроился напротив искусствоведа, всем своим видом показывая, что спать не собирается. У нового попутчика совершенно не было багажа, но возбуждённый Хульгимаа не обратил на это внимание. За окном уже рассвело окончательно. Попутчик молчал. Проводница пошла по вагону, будить нескольких пассажиров, ехавших до станции Тапа, последней остановки перед Таллинном.
— Через полчаса Тапа, — сообщила она, приоткрыв дверь купе, — туалет уже открыт.
Молодой человек вежливо поблагодарил, но с места не стронулся. Вскоре поезд начал замедлять ход.
— Господин Хульгимаа, мы сейчас вместе сойдем на станции Тапа, — нарушил молчание попутчик.
В другое время искусствовед изумился бы такой бесцеремонности со стороны совершенно незнакомого ему человека, но не сейчас. Усталость и одновременно возбуждение сделали свое дело.
— В Таллинне на вокзале вас будут встречать журналисты. Полагаю, что вы не расположены сейчас раздавать интервью?
Хульгимаа промолчал, что можно было истолковать, как знак согласия.
— Вот и хорошо. Мы сойдем в Тапа, там нас будут встречать. Дальше поедем на машине. Надеюсь, вы не против?
Хульгимаа снова промолчал.
— Вот и отлично! — Слегка оживился молодой человек. — Имейте в виду, что стоянка менее пяти минут. Поэтому, как только поезд остановится, берите вещи и сразу же выходите. Через минуту я выйду вслед за вами. Не оглядывайтесь, идите прямо к автобусной остановке. Вам всё понятно?
Хульгимаа кивнул полицейскому головой. В том, что это полицейский, он не сомневался. Было бы странно, если бы после скандала в России Охранная полиция оставила бы его в покое. Ему смертельно надоели все эти шпионские игры. Он просто пытался доказать величие родной страны, древность родного языка и влияние на развитие мировой цивилизации в целом, наконец, установить истинное положение государства на международной арене. Поезд остановился.
— Ну, господин Хульгимаа, вперед, и не оглядываться. Идите прямо к автобусной остановке.
«Для камня, брошенного вверх, нет ничего дурного в том, чтобы упасть вниз, — вспомнил свой оракул искусствовед, — как нет ничего хорошего в том, чтобы продолжать полёт».
Подхватив саквояж левой рукой, Хульгимаа правой рукой сжал в кармане плаща изборское ushebti.
Приглашение на обед
Доктор Мохаммед Салех прилетел в Эстонию, чтобы лично встретиться с искусствоведом Паулем-Ээриком Хульгимаа и был неприятно поражён известием о его пропаже. Англоязычную газету «The Baltic Independent» Салех прихватил со стойки в вестибюле гостиницы. На первой полосе сообщалось, что, подозревавшийся в шпионаже в пользу НАТО искусствовед с непроизносимым для египтянина именем Hulgimaa, чью деятельность связывают с поиском пирамид в России, пропал в поезде Таллинн-Москва при невыясненных обстоятельствах. Без этого человека поездка в далекую Эстонию потеряла для Салеха всяческий смысл. Тем не менее, он принял душ и принялся обживаться в номере. Из окон отеля «Viru» открывался прелестный вид на акваторию порта. Акватория была явно тесновата для такого обилия пассажирских паромов. В мини-баре нашлась бутылка местной газированной воды. Следовало быстро решить, что делать дальше. Салех и раньше бывал в сложных ситуациях с грабителями могил и отчаянными египетскими контрабандистами, но, чтобы вот так, глупо, так впервые.
Доктор Салех налил ещё минеральной воды в узкий граненый стакан. Решение созрело мгновенно. «Надо найти посредника, того, что этот эстонец присылал ко мне в Каир, — как это ни странно, минеральная вода пришлась египтянину по вкусу, — однако, это будет не просто». Прежде всего он принялся изучать телефонный справочник. Ни одной фамилии даже отдаленно напоминающей фамилию Subov. Первая попытка не принесла результата. Салех задумался. В Таллинне нет ни посольства, ни консулата, так что про помощь дипломатов можно забыть. Шляться по городу и искать кого-то, кто приведёт его к господину Subov? Метод достаточно результативный, но невозможно сделать точный расчёт времени. И ведь шляться придётся по заведениям, где бывает исключительно местное население. Он по опыту знал, что людям не нравятся лишние вопросы. Легко можно нарваться на неприятности. Впрочем, выход всегда есть, просто его надо найти. Прежде чем соваться с расспросами в город надо найти пресс-бар, в котором собираются иностранные журналисты. Если кто-то из них когда-то слышал это странное имя Subov, то Салех узнает об этом в тот же вечер.
«Subov, Subov, — ещё раз пожевал странную фамилию египтянин, — Subov! Никакой не Subov! Это же русская фамилия! Он Zubov!» Через несколько минут он уже набирал первый номер из телефонной книги. Первые два номера оказались пустышками. Третий звонок попал в цель.
— Зубов на проводе! — Рявкнула трубка. — Слушаю вас!
— Господин Zubov, простите за беспокойство...
— Бог простит!
— Позвольте спросить вас...
— Das Fragen kostet kein Geld!
— О-о! Господин Zubov! Как я рад слышать вас. Нам надо срочно встретиться.
— А вы кто будете? — Осторожно поинтересовался народный академик.
— О-о! Простите. С вами говорит доктор Моххамед Салех из музея в Каире. Мы встречались...
— Помню, помню, господин Салех! Однако я не собираюсь в ближайшее время в Египет. Я тут на даче обещал запустить насос. Вот повезу последние детали. Давление будет сразу на двадцать участков! Так что простите, лучше уж вы к нам.
— Господин Zubov, не надо ехать в Каир, я в Таллинне. Нам надо встретиться в самое близкое время. — От волнения Салех запутался в согласованиях.
— Украли пирамиду, Хеопса или сфинкс эмигрировал в Израиль? — весело поинтересовался академик. — Пожар в пустыне?
— Пожар? Какой пожар? Ах, пожар! Нет пожар! Пропал ваш друг господин Hulgimaa.
— Он мне не друг, но... — Зубов осекся. — Когда встречаемся?
— Вы могли бы приезжать ко мне в отель? Я живу в отеле «Viru». Мы могли бы вместе обедать теперь.
— Согласен. Через час вас устроит?
От внезапно охватившего его волнения академик даже забыл вставить немецкую поговорку.
— Я вас прошу, приходите с вашим другом, будем ужинать втроем.
Друзей у академика было, что блох у дворовой собаки, поэтому он слегка призадумался.
— Вы имеете в виду...
— Да, да! Он приезжал ко мне с пакетом от господина Hulgimaa!
— Ах, Николай Петрович?
— Petrovich! Petrovich!
Через полтора часа все трое уже сидели в ресторане отеля. Петрович был здесь последний раз лет пятнадцать, а то и двадцать назад. Он помнил только, как молодая эстонская певичка пела задорную песенку что-то там про черный ход, который надо всегда держать на запоре. Пенсионер никак не мог вспомнить её имени. На первый взгляд в ресторане ничего не изменилось. Для настоящего обеда было уже поздновато, а для ужина ещё рано. По этой причине ресторан был совершенно пуст. А вот лет двадцать пять назад здесь всегда было многолюдно. По вечерам на улице стоял длинный хвост. Важный швейцар в униформе, отстраняя царственным жестом очередь, пропускал внутрь исключительно жителей гостиницы, в основном финнов. Соблазнить его можно было только пятёркой, минимум пятёркой. Тогда это были ещё большие деньги: «На последнюю, да на пятёрку наймём тройку лошадей. Дадим кучеру на водку. Эх! Погоняй, брат, веселей!» Сегодня пятёрки евро не хватит на такси из Ласнамяэ до центра. Жить стало лучше, жить стало веселей. Веселей и лучше, лучше и веселей. Жить. Стало.
Петрович принялся изучать меню. Через минуту он поймал себя на желании воскликнуть с интонациями покойного актёра Папанова: «Говядина по-французски, однако!»
Обед на три персоны
Цены в меню расстроили пищеварение Петровича, но не произвели никакого впечатления на академика, выбравшего медальоны из молодой баранины в грибном соусе.
— Николай Петрович, — нежно прошептал на ухо народный академик, уловивший смущение пенсионера, — надо медленно поднять и резко опустить. Не хрен жалеть капиталиста.
Петрович внял совету: медленно поднял и резко опустил, обозначив на выдохе жареные королевские креветки. «Капиталист» заказал простой кебаб и несколько разных салатиков из зелени.
— Конечно водку! — Разрешил проблему винной карты академик. — Мы здесь собрались не в бирюльки играть. У нас здесь пренеприятное известие. Sonne bringt es an den Tag. Я правильно излагаю?
Египтянин кивнул головой. «Что правда, то правда, — подумал Петрович, — шила в мешке не утаишь, известие действительно пре-неприятное».
— Господа, мне бы хотелось знать, чья это была идея про аналогию с пирамидами в Гизе, пожалуйста.
Петрович промолчал, а Фёдор Зубов дождался, когда официант разольёт водку по рюмкам.
— Prozt!
Академик продемонстрировал классический баварский, как он предполагал, акцент и метнул в чрево первую рюмку. Петрович выпил нехотя. Доктор Салех опустил рюмку на стол, даже не пригубив её для приличия.
— Скажу честно, идея была моя, — Зубов выудил из подливки анатомический срез шампиньона, — моя идея была. У меня вообще идей много. Вот, к примеру, взять обыкновенную зеленую муху. Как не восхититься этим совершенным творением всемогущего Бога! Как говориться, schreiben tut bleiben! Летит, крыльями жужжит, а кто мне скажет, сколько колебательных движений в секунду совершает её крыло? А я вам отвечу: никто не считал! А какое ка-пэ-дэ, а? Какое ка-пэ-дэ, я вас спрашиваю, а? Немеряное! Попробуйте прихлопнуть эту дрянь, ладони отобьёте! Девять раз из десяти мимо! У неё процессор в тысячи раз меньше гулькиного хуя, а реакция мгновенная! Осознать опасность, дать команду крыльям, сообразить в какую сторону отваливать — чудо! Что Toshiba! Говно ваша Toshiba перед Господом!
В голосе академика вибрировало восхищение. Не дожидаясь согласия собеседников, он твёрдой рукой наполнил рюмки, удостоив при этом египтянина укоризненным взглядом.
— Пожалуй, освежу! Ну, чтобы между первой и второй пуля не просвистела! Prozt!
Академик метнул в чрево вторую рюмку. Египтянин вежливо смочил губы. Петрович выпил молча. Дождавшись, когда Зубов выудит из соуса ещё один срез шампиньона, Салех повторил вопрос.
— Видите ли, уважаемый доктор Салех, я как раз размышлял над сущностью времени, когда внук приволок из библиотеки «Калевипоэга» и попросил меня объяснить ему непонятные места. Я стал объяснять и увлекся, а поскольку я действительный член-корреспондент Национального географи-ческого общества, то мимо географии я пройти не мог, никак не мог. Заинтересовала меня география, а тут уважаемый Николай Петрович с подсказкой. Ну, меня и осенило сразу. Членкор твёрдой рукой вновь разлил по рюмкам водку. Египтянин сделал жест рукой, прикрывая свою.
Toshiba! Позвольте освежить! Toshiba! Зубов плеснул ему водки аж через край. Toshiba! Вот она идеальная пропорция смеси воды и спирта. Сохраняет все физические свойства воды и спирта одновременно в пропорции шесть к четырём. А посмотреть с другой стороны — шестьдесят процентов чистой воды и 40 процентов консерванта! Истинное чудо!
Академик поднял рюмку до уровня глаз и полюбовался сквозь стекло на довольно кислую физиономию египетского гостя.
— Предлагаю тост за пирамиды, за это вещёственное доказательство времени! Prozt!
— Господин Зубов, — Салех терпеливо дождался, когда академик выудит из подливки последний шампиньон, — пропал, как вы знаете господин Hulgimaa. Я бы хотел понять, насколько его исчезновение связано с вашими теориями, в частности, с теорией северных пирамид.
Членкор Национального географического общества, изящно отставив мизинец, под ногтем которого явственно обозначилась траурная кайма, большим и указательным пальцами подхватил с тарелки баранье ребрышко, заключавшее в себе жареную плоть в форме медальона. Через минуту тщательно обглоданное ребрышко шлепнулось в пепельницу.
— А никак! Никак оно, господин Салех, со мной не связано. Что такое искусствовед Хульгимаа в масштабе пирамиды Суур-Мунамяги? Меньше, чем ничто!
— Простите, но это именно вы надоумили господина Hulgimaa обратиться к теории пирамид.
— Надоумил и что теперь? — Академик положил руку на бутылку водки, примериваясь, с какого боку будет ловчее её ухватить. — Futsch ist futsch und hin ist hin.
— Простите?
— Что с возу упало, — Зубов плеснул водки Петровичу, — вылетит, не поймаешь!
Салех накрыл свою рюмку ладонью.
— Николай Петрович, вы что-нибудь понимаете?
— Будем! — просто сказал Петрович, и не дожидаясь тоста от академика, выпил.
После паузы:
— Видите ли, господин Салех, я склонен рассматривать исчезновение моего клиента в связи с тем делом, которое он мне поручил. Дело сугубо конфиденциальное, но поскольку заказчик пропал, а все мы здесь так или иначе оказались в него вовлечены, то я считаю себя вправе разгласить некоторые подробности в надежде, что вы, господа, проявите деликатность и не употребите ставшие известными вам сведения в ущерб моему клиенту.
Зубов, забыв о водке, смотрел в рот пенсионеру, поражённый одновременно витиеватостью речи и чёткостью изложения мысли. Быть вовлечённым в чужие конфиденциальные, читай тёмные делишки и не почётно, и не прибыльно. Между тем Петрович принялся излагать историю поисков Хвоста и её печальный финал.
— Последнее, о чём просил меня клиент — это контакт с хлыстами. В архиве писателя Фельдмана он рассчитывал обнаружить информацию, которая может пролить свет на содержание странного рапорта. Потомок писателя отказал мне в довольно категоричной форме, но у меня сложилось впечатление, что он просто испугался.
— Он испугался вас? — Уточнил доктор Салех.
— Не думаю, — встрял с пояснениями академик. — этот шланг лучше перебздит, чем недобздит.
— Простите? — Салех не понял речевого оборота.
— Господин Зубов имеет в виду врождённую осторожность наследника архива. Господин Фельдман занимается политикой. Он председатель административного совета, а впереди муниципальные выборы.
—– Поясните мне, кто такие hlysty?
Пока Петрович излагал краткую историю хлыстовства, академик добил-таки бутылку водки и нагло потребовал от официанта ещё одну.
— И чтобы с ледника и со слезой! — Наставлял Зубов официанта. — Знаешь, шельмец, что такое со слезой? Это, чтобы на бутылке не изморозь была, а испарина! Мы не пьём сливочное мороженое, мы пьём охлажденную водку!
— Фёдор Иванович! — Попробовал угомонить академика Петрович. — Мы же в гостях, думать надо.
— Тут не думать, тут прыгать надо, — неожиданно трезвым голосом заявил Зубов, невольно цитируя историческую фразу. — Мы уже имеем один труп, и это не предел. Возможно, именно вы, Николай Петрович, будете следующим. Fische Fische, gute Fische!
С этими словами академик обличающе указал пустой водочной бутылкой на пенсионера.
— Почему же я? – почти не удивился Петрович.
– А потому, что вы нам тут что-то не договариваете. Нет! Вы только посмотрите на него! Я же ему сказал, чтобы со слезой, а он нам мороженое принёс! Тьфу на тебя, халдей проклятый! И когда вы только, сучье племя, по-русски научитесь разуметь без ошибок?
Упоминание халдеев, пусть даже и в таком контексте, насторожило Петровича. Таинственные халдеи никак не давались его разумению. Зубов же продолжал распекать официанта.
— Ты разницу между изморозью и испариной понимаешь? Ферштейн, я тебя спрашиваю? Нихт ферштейн? А чаевые получить хочешь? Хочешь! Хочешь, а молчишь? Молчишь, я тебя спрашиваю? Что ж ты меня перед иностранцем-то позоришь? Что же он про нас с тобой подумает, а? Я ж не лох какой-нибудь, да и ты не честный фраер. Ты халдей! Ты должен высоко нести знамя эстонского халдейства. Ты теперь не Союз нерушимых республик свободных, а Евросоюз! Что ж ты меня, братец, перед всей Европой-то позоришь?
Официант виновато качал головой. И пока они так развлекались, бутылка оттаяла, вместо изморози на её боку засверкала «слеза». Когда официант, наконец, ушёл, египтянин тихо спросил Петровича, действительно ли он утаил от него что-то существенное.
— Видите ли, господин Салех, я связан обязательствами перед клиентом. Однако с другой стороны я оказался вовлечённым в это дело помимо обязательств перед клиентом. Возникла интересная коллизия. С одной стороны, есть интерес моего клиента, который я обязан блюсти со всей строгостью, а с другой стороны есть мой личный интерес, который вошёл в соприкосновение с интересами клиента. Я до сих пор не могу решить, чей интерес важнее. Настолько они переплелись в один клубок.
Пока Салех переваривал информацию, Петрович кивнул Зубову.
— Наливай, коли не шутишь.
— Fremdes Brot, herbes Brot! — Резюмировал академик и наполнил водкой рюмки. — Ну, светлая память!
С этими словами Зубов ловко метнул в чрево содержимое очередной рюмки.
— Постойте, Фёдор Иванович, это вы кого конкретно имели в виду? — С водкой у рта замер пенсионер.
— Вашего искусствоведа или вас обоих, кто вас теперь разберет! — Зубов хлопнул рюмкой об стол. — Е 2 на Е 4! Четыре сбоку, ваших нет! Нам шах, вам мат!
— О чём это вы, Фёдор Иванович? — Петрович внезапно вспомнил имя певички и раздумал доверять свои секреты архиву народного академика. Ту певичку звали Марью Кютт:
Löö kinni musta mure uks
Ja kogu rikkus jaga,
Siis naerda võid end muretuks....
Вообще-то это была песенка Лайми Спрогис, но в ресторане её исполняла Марью Кютт. Про Лайми Петрович ничего не знал.
— Послушайте, Салех, этот поц ещё спрашивает меня, о чём это я! Да я всё о том же! Кердык нам всем, ежели сами не разберёмся, и немедленно! Кердык, понимаете? Ферштейн кердык?
Поздний обед, более похожий на ранний ужин, был испорчен окончательно. Между тем пьяная настойчивость академика позволила Петровичу принять единственно правильное решение.
Камень летит
Искусствоведу Паулю-Ээрику Хульгимаа и в голову не могло прийти, что в то время как он парился в багажнике «печального» мерседеса по дороге из Тапа в Таллинн, академик Зубов едва не поссорился с пенсионером Петровичем в ресторане отеля «Viru» в присутствии доктора Моххамеда Салеха. Багажник мерседеса едва ли был уютнее мерзкого чулана, в котором искусствоведа продержали больше суток. Попутчик, вынудивший его сойти в Тапа, не солгал о журналистах, напрасно поджидавших «шпиона» на вокзале. Не солгал он и о том, что далее путешествие продолжится в автомобиле. В целом обижаться было не на что. Нет у простого эстонского искусствоведа такого морального права — обижаться на «органы». Пока Хульгимаа сидел в чулане со скотчем поперек рта и руками, скованными за спиной наручниками, он было решил, что нечаянно попал в руки бандитов. Однако поразмыслил, и его мнение вновь стало склоняться в пользу «органов». Во-первых, не били и не задавали глупых вопросов. Во-вторых, сняли с лица скотч и позволили напиться воды из-под крана. В-третьих, перед тем, как со всей любезностью запихнуть в багажник, дали возможность справить малую нужду, а потом вежливо попросили руки за спину, где вновь сковали их казенными наручниками, а не дешёвым пластиковым хомутиком. Искусствовед надолго, вероятно, на всю оставшуюся короткую жизнь запомнил разницу между туго затянутым омоновским «хомутиком» и фабричными «браслетами» в русской контрразведке. Что уж тут теперь было обижаться на родные-то органы? Довезут до Таллинна, там разберутся и отпустят с извинениями. Тем более не на что было обижаться, что и сам он чувствовал себя немного виноватым. Это его слабое, но отчётливое чувство вины перед отечеством целиком оправдывало в глазах искусствоведа секретность операции и даже внушало некоторое чувство гордости за «органы», которые действовали быстро и хитро, но, учитывая обстоятельства, вполне гуманно. Историк Хульгимаа хорошо знал методы советского НКВД и теперь ему выдался чрезвычайно удобный случай сравнить книжно-архивный опыт с реальностью. Реальность свидетельствовала в пользу родных «органов». Польза «органов» внушала уважение и гордость.
Минут через сорок мерседес остановился. Крышка багажника открылась, и по глазам Хульгимаа резануло вечернее, но ещё достаточно яркое солнце. Светило готовилось скрыться за вершинами елей. Искусствоведа бесцеремонно извлекли из одного багажника и в полной тишине перегрузили в другой. Новый багажник, теперь уже в джипе оказался менее комфор-табельным. Кто-то поправил на глазах искусствоведа повязку, а потом аккуратно заклеил его рот скотчем. Если в багажнике мерседеса его даже укачало, то джип вытряс последние остатки благородства и уважения к органам. В тускнеющем сознании промелькнула мысль о мщении: «В суд... подам... бесчеловечно... цивилизованное госу... ство...»
— Просыпайтесь, господин искусствовед, просыпайтесь!
Требовательный голос, казалось, проникал прямо под черепную коробку. С лица резко сорвали скотч и сунули под нос ватку с нашатырным спиртом. Хульгимаа медленно приходил в себя.
— Пи-ить...
Руки пленника были прикованы наручниками к спинке пружинной кровати.
— Пи-ить, — повторил Хульгимаа.
— Позже. Сначала несколько честных ответов на вопросы, — теперь голос звучал прямо над ухом, отдаваясь под черепной коробкой ударами парового молота.
— Во-ды...
— Отвечать. Быстро. Честно. — Трижды бухнуло в голове. — Понятно?
— Да-а. Говорите тише. Прошу вас...
— Кто ещё знает про находки Хвоста?
— Петрович... Николай Петрович...
— Кто такой Петрович?
— Пен-си-о-негр-р-рр...
— Кто он такой?
— Кон-суль-тант... Где я?
— Потом. Всё потом. Кто знает про пирамиды?
— Все-э...
— Кто знает про эстонские пирамиды?
— Петрович...
— Ещё! – Бухнуло прямо под черепную коробку. — Кто ещё знает?
— Док-тор Салех... А-ка-демик Зу-убов... К-командующий Вэ-Вэ-Эс... Штаб-квартира НАТО... в Брюс-селе... По-гра-ничники в России... Где я?
— Нигде, — бухнуло в ухо. — Вещи Хлыста, где вещи Хлыста?
— Не знаю. С-спросите у Петровича.
— Он отдаст вещи Хвоста?
— Не знаю.
— В обмен на вас?
— Для камня... нет ничего хорошего в том, чтобы продолжать полёт.
— Что это значит?
— Полёт продолжается...
Почему люди любят «Доширак»
К середине второй бутылки Петрович ясно понял, что легко обманывается только тот, кто «сам обманываться рад». Правило работало безукоризненно. Салех больше помалкивал, изредка задавая уточняющие вопросы и недоверчиво покачивая головой. После общей информации о хвостовском «наследстве», когда уже подали кофе, подвыпивший народный академик понес какую-то околесицу про то, что лёд тронулся. Смысл этого словесного поноса дошёл до Петровича не сразу, а когда дошёл... Ну, что тут сказать? Словом, пришлось брать тайм-аут, взяв с академика торжественную клятву о неразглашении. Почему-то в отношении египтянина пенсионер был совершенно спокоен: кому он расскажет? «Вот так, господин присяжный заседатель, – думал Петрович, пожимая Салеху сухую ладошку, – если я прав, то нас всех вполне могут подравнять под одну гребенку, и гребенка эта будет стальной, всех блох вычешет вместе с волосами».
Знаменитую дилогию о похождениях «великого комбинатора», на которую столь прозрачно намекнул Фёдор Зубов, пенсионер не любил, и нелюбовь эта имела веские, на его взгляд, основания. Ненависть авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» ко всему русскому вообще и к русским людям в частности пёрла с каждой страницы «бестселлера на все века». Юмор Петрович любил и понимал порой даже очень тонкие шутки, однако болезненно относился к тем, кто открыто насмехался над его национальными чувствами. Много раз ему указывали на то, что остриё сатиры Ильфа и Петрова было направлено против советского быта, а не против русских. Петрович и сам никогда не питал иллюзий в отношении трёх поколений советской сволочи, но, как было сказано выше, зубоскальства не выносил.
По той же причине не любил он зубоскальство всяких там «аншлагов», «смехопанорам» и «кривых зеркал». Даже с поправкой на чудеса современного телевидения камера постоянно выхватывала в зале искаженные до потери человеческого образа смеющиеся лица. Петрович был уверен в том, что этот смех был животного происхождения, хотя наука доказала, что столь специфическое сокращение лицевых мышц в сочетании с другими физиологическими и моторными реакциями организма недоступно даже высшим приматам. Если бы Петрович знал, что в недрах российского телевидения уже вызрели проекты «Камэди клаб», «Южное Бутово», «Шоу нибэнимэнехило», «Рожектор персихилтон» и «А ну-ка девушки!», то он возненавидел бы и молодого Урганта, и Сашку Цекало, и Гарика «Бульдога» Харламова, и конкурирующего с ними Петросяна. Впрочем, Петросян, по мнению Петровича, принадлежал к минувшему веку и еще при жизни стал памятником самому себе.
— Страна моя меня послала на границу, и нет границы счастью моему!
Ужасная мелодекламация вернула Петровича к действительности. Народный академик ленинским жестом указывал в сторону пивного бара на другой стороне Тартуского шоссе.
— Николай Петрович, предлагаю вам закрепить достигнутые результаты.
— О чём это вы?
— Как о чём? Я выпил меньше, чем хотел и, главное, меньше, чем мог. Предлагаю использовать образовавшийся резерв по прямому назначению. Я угощаю!
Петрович принялся было отнекиваться, но Зубов применил запрещённый приём.
— Николай Петрович, душка! Я вам за пивом такое расскажу, будете благодарить! История потрясающая! Вы, простите, мигрант безродный, а я гражданин преемственный, я просто кладезь местного русского фольклора. Есть у меня для вас одна история, каковая многое прояснит в нашем деле.
И Петрович согласился, предварительно оговорив жёсткое условие: академик не будет засорять рассказ немецкими поговорками. Вместо пива Зубов заказал бутылку водки.
— Ну, будем!
— Будем, Фёдор Иванович! – согласился пенсионер. – Слушаю вас внимательно.
— Могу приготовить им всё, что угодно, а они просят «Доширак», — академик задумчиво повертел в пальцах кусочек сыра. — «Доширак». Люди любят «Доширак».
Петрович уже начал жалеть, что согласился выслушать Зубова. «Похоже, что всем его рассказам будет грош цена в базарный день», — подумал пенсионер и ошибся.
— Вы никогда не задумывались над тем, почему люди так любят «Доширак»?
Петрович отрицательно покачал головой.
— Потому что лапша.
— Лапша?
— «Доширак» — это лапша, которую вам вешают на уши. Люди любят, когда им вешают лапшу на уши, потому «Доширак».
— Простите, Фёдор Иванович, какое отношение лапша «Доширак» имеет к нашим проблемам?
— Самое прямое! — Академик перестал вертеть сыр и внимательно обнюхал его со всех сторон. — Кто-то очень старательно вешает нам на уши «Доширак». Лапша уже висит гроздьями, а мы всё требуем добавки. Простите, уважаемый, я несколько увлекся.
Зубов разлил водку и заскорузлым пальцем подцепил изящный ломтик сыра.
— Ну, за тронувшийся лёд!
Вслед за этим Зубов поведал Петровичу подлинную, как он предполагал, историю «великого комбинатора». Остап — правильно Астап родился летом 1894 года на борту парохода «Wasa», следовавшего из Стокгольма в Санкт-Петербург. Местом рождения Астапа записали ближайший порт по пути следования, т.е. финский Гельсингфорс, современный Хельсинки. Матерью Астапа была прикарпатская красавица Елизавета Бендера — знаменитая в российской истории XIX века «карточная графиня». В своё время она промышляла в Санкт-Петербурге карточными фокусами и гаданием, да так лихо, что ей по-настоящему увлёкся даже герой русско-турецкой войны генерал-лейтенант Черевин. Он-то и представил красавицу ко двору Импера-тора Александра III, с которым был дружен и частенько проводил вечера за шахматами или картами. Под рождество 1888 года с лёгкой руки Черевина император продулся в пух и прах. Карточный долг красавице молдаванке был столь велик, что Александр III предложил погасить его именным указом о пожаловании госпоже Бендере графского титула. Годом позже «карточная графиня» увлеклась поставщиком Двора Его Императорского Высочества Фарухом Гаджу, который действительно был подданным Османской империи и поставлял ко двору восточные сладости. Курд по национальности Гаджу вырос в Египте, где его отец промышлял рыбной ловлей в нильской протоке под названием Астап. Был ли Гаджу настоящим отцом Астапа, это ещё вопрос.
Астап рос в достатке в роскошном особняке в центре Санкт-Петербурга. В 1913 году он был представлен князю Феликсу Юсупову. В особняке князя на Мойке, где тремя годами позже будет убит Григорий Распутин, состоялся шахматный дебют Астапа. Юный шахматист ободрал гостей князя Юсупова, в числе которых, кстати сказать, были и два великих князя, без малого на сто тысяч рублей золотом. Год спустя Астап дебютировал на сцене ресторана при Витебском вокзале в качестве скандального куплетиста. Черносотенные куплеты имели успех. Несколько месяцев спустя почтенная публика ходит в ресторан исключительно на Астапа. После убийства Распутина он исчезает со сцены, чтобы вновь объявиться в Петрограде год спустя, но уже в качестве модного московского литератора, читающего со сцены отрывки из авантюрного романа о «распутинщине» — тайнах императорского двора. В его литературном портфеле контракты с издательствами «Нива» и «Маркс», но октябрьский переворот ставит на них крест.
— Фёдор Иванович, голубчик, где вы нахватались этой бредятины?
— А-а, — махнул рукой академик, — и не спрашивайте! Лет пятнадцать тому назад вычитал в какой-то оккультной газетке, кажется, она называлась «Оракул».
Петрович вздрогнул.
— А кто автор?
— Да хоть убейте не помню! — Зубов махнул рюмку водки. — То ли Розов, то ли Морозов. Да какое к чёрту это имеет значение! Важно то, что я нарыл сам. Сам нарыл, понимаете, сам?
По версии Зубова, после революции Астап бежит в Финляндию, где получает гражданство по праву рождения и меняет фамилию матери — Бендера, на фамилию отца Гаджу. На некоторое время следы его теряются, но в начале тридцатых годов он уже разъезжает по государствам Прибалтики в качестве немецкого эмиссара Освальда Ландсберга, собирающего информацию об истории остзейского баронства. Господина Ландсберга подозревают в шпионаже и в конце 1936 года он вынужден уехать из Прибалтики. Следы его в предвоенной Европе вновь теряются.
— К нам это, Фёдор Иванович, какое имеет отношение?
— Самое прямое, Николай Петрович, — Зубов разлил остатки водки, — самое прямое. Помните, что я вам про «Доширак» рассказывал? Так вот, родитель мой хорошо знал господина Освальда Ландсберга. Со слов отца, это был большой любитель пускать дым в глаза. Сегодня мы бы назвали его любителем вешать на уши лапшу. «Доширак», например. Официально гражданин Германии Ландсберг собирал частные остзейские архивы, а неофициально занимался кладоискательством, а не шпионажем, в чём его подозревали. Помните, кому принадлежала записная книжка, найденная вашим Хвостом?
— Юнге Эдуарду Шульцу.
— Так вот, ваши материалы — это материалы из личного архива остзейской немчуры Шульца, а нашел этот архив кладоискатель Освальд Ландсберг, он же Астап Гаджу и так далее.
— И что из этого следует?
— Wer da sucht, милейший Николай Петрович, der findet. Ищите наследие предков! Das Erbe ihrer Vorfahren!
На последнем немецком слове густые брови народного академика взлетели высоко на лоб.
— Das Ahnenerbe!
___________________________
<<< Начало ищи здесь
Последние новости
Аятолла Насер Макарем Ширази напомнил Трампу, что угрозы против верховного лидера Ирана караются смертью
30.06.25 24
BBC Венгрия поблагодарила США за снятие санкций против АЭС «Пакс», которую строит «Росатом»
30.06.25 15
DW Россия готова к третьему раунду переговоров с Украиной и передаст ещё 3 тысячи тел укранских солдат
28.06.25 38
Эстония и Литва сообщили ООН о выходе из Оттавской конвенции о запрете противопехотных мин
28.06.25 40
Премьер-министр Виктор Орбан предостерег ЛГБТК+ сообщество о юридических последствиях проведения парада
28.06.25 38
