Главы из новой книги. О смерти
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
15.12.18 | 6820
Род умножился и продолжился сразу по нескольким линиям, так что, по слову поэта, весь я не умру и что-то там мой тлен переживёт. Возможно, это будет слово. Однако вокруг великое множество слов, посему среди них мне хочется оставить своё, авось, кому-нибудь из потомков оно покажется любопытным. Но не ждите от моего слова ни хроники, ни мемуаров.
В детстве я совсем об этом не думал, пока не узнал про атомную бомбу. По ночам было страшновато, но быстро прошло. Страх прошёл благодаря двум обстоятельствам: знакомству с табуированной лексикой и роману Островского «Как закалялась сталь».
Лет шести я решил экспериментально выяснить существует ли Бог. Устроившись в кресле, я принялся ругать Хрущова всеми ругательными словами, которые знал на тот момент. Ожидалось, что Господь, если он существует, поразит меня в тот же миг. Эксперимент не удался. Повзрослев, я понял: мне простилось, потому что Никита Сергеевич тоже не нравился Богу. Разумеется, я ничего не знал про Карибский кризис. Зато отлично помню телевизионную трансляцию похорон президента Кеннеди. Мне до сих пор кажется, что это был длинный предлинный прямой эфир. Deja vu какое-то!
Однажды я словил в радиоприёмнике пекинское радио на русском языке. Несколько дней подряд транслировали инсценировку революционной пьесы. По сюжету главный герой, хунвейбин, поднимал сельское хозяйство в глухой китайской провинции, сверяя свою жизнь с романом Николая Островского «Как закалялась сталь». Однажды на конюшне крестьянин обтёр новорождённого жеребёнка страницами, вырванными из священной для хунвейбина книги. Герой был в ужасе, но старший товарищ, ссылаясь на Великого Кормчего, объяснил ему, что в мире нет ничего настолько святого, чего нельзя было бы при случае употребить в практических целях. Непонятно как, но кормчий окончательно примирил меня с атомной бомбой.
Долгое время потом я не думал о смерти. После сорока вдруг стал просыпаться ночью от ужаса: я умру, а все останутся. Не столько страшно, сколько обидно до слёз. Именно это обстоятельство помогло мне потом понять, в чём подлинный ужас смерти. Примерно тогда же в душу запали слова Иоанна Шаховского, который молил у Господа умереть только от Него и ни от чего другого.
К этому времени я уже был крещён, но никогда и ни о чём не просил Бога только: «Господи, на всё воля твоя». Я и теперь ни о чём не прошу, хотя понимаю, что это проявление гордыни. Просить стыдно и незаслуженно. А надо бы давно уже просить о кончине безболезненной и непостыдной.
Мы так устроены, что евангельские истины доходят до нас только тогда, когда они вдруг касаются нас лично. В Порт-Артуре на кладбище я прочёл на памятном кресте его защитникам слова апостола Иоанна о сущности любви. Казалось бы, ничего нового, но я вдруг понял в чём фишка: кладя душу своя за други своя, ты лишаешься возможности ещё в этой жизни узнать была ли твоя жертва напрасной или же принесла пользу. В этом и есть величие подвига – жертвуя собой, ты не знаешь, что будет дальше. Думает ли об этом солдат на поле боя? Даже, если и не думает, то всё равно бо́лши сея́ любве́ никто́же и́мать, да кто́ ду́шу свою́ положи́тъ за дру́ги своя́.
Джакомо Казанова (см. эпиграф к главе) сформулировал мои ужасы точнее меня. В крайнем случае нам позволено досмотреть до конца какой-то из эпизодов или актов трагедии, присутствие на финале абсолютно исключено, если не принимать во внимание последний и страшный суд.
Вот и пример, приличествующий случаю. При советской власти доктор Тамара Бежаницкая сидела в два захода: первый раз перед войной, второй раз после. Я хорошо помню эту жизнерадостную, улыбчивую старушку, суховатую и в то же время по девичьи хрупкую. Она выжила в советских лагерях по двум причинам. Во-первых, это изысканная лагерная компания — врачи, профессора, музыканты, поэты, и.д. в концентрации на воле совершенно невозможной. Во-вторых, ей страстно хотелось досмотреть представление до конца. Ей свезло, и она дожила до развала сразу всей системы, т.е. до конца акта.
Некоторые мои проминенты в жизни ведут себя так, словно три века себе намеряли. Между тем даже простые бандиты мечтают умереть честными людьми. Помните сказочку Замятина про душегуба, который на старости лет хотел замолить грехи постройкой церкви? В той новой церкви воняло мертвечиной. Наши zоотечественники ни на что подобное не способны. Смердят из мелко корыстных побуждений ещё при жизни. Что как внуки и правнуки озаботятся генеалогией, что они прочтут о своих героических дедах и прадедах? Мои статьи. И то потому, что остальные их просто не замечали.
Мой дед по отцу в Первую мировую воевал во Франции в составе Первой бригады Русского экспедиционного корпуса. Был ранен в ноги осколками снаряда или гранаты, лечился в госпиталях. Георгиевского креста не выслужил, зато был награждён французской Médaille militaire для нижних чинов, отличившихся героизмом во время военных действий. Награда уступает по своей значимости лишь ордену Почётного легиона. Той же медалью награждали французских генералов, и адмиралов, но лишь в качестве исключения. В интернете нет ни слова про Василия Гавриловича, хотя он достоин упоминания, в отличие от наших мудозвонов. Жаль, что я узнал об этом случайно, когда девяностолетний отец проговорился. А потом и медалька нашлась.
И хотя жареный петух ещё не клюнул в темечко (?), я все чаще задумываюсь о том, что останется после меня и как в зрелости не могу понять: как это я умру, а все, что описывает моя мифологема и даже больше останется. Останутся мои дети, внуки, книги, которые я собрал, вещи, которое доставляли мне удовольствие, пейзажи, которые я любил, музыка, которую я слушал.
Однако ещё страшнее потерять интерес к окружающим тебя людям, вещам и книгам, которые ты любил. Не хочу верить, что Бог настолько мелочен, что не позволяет нам взять в жизнь вечную память о сокровищах, собранных на земле — любимой жене, детях, людях, с которыми ты был близок, вещицах, которые тебе приглянулись. Если уж ты не можешь взять в жизнь вечную сокровища, собранные на земле, то не вижу никаких оснований, уйдя отсюда, лишиться ещё и памяти о них. Все это Его творения. И если там всё это неважно, то зачем мы чаем воскресения мертвых и жизни будущаго века, если не ради житейских мелочей в том числе?
Потому, вероятно, сейчас я живу в состоянии эона — в ожидании перемен и в неизбывном страхе перед ними. А в груди дыра, которую по временам ни запить, ни закусить, ни кирпичом заложить. Кто сказал, что адское пламя обжигает? Оно ледяное и безжалостное.
Смерть есть мера всего сущего. Ценность жизни определяется неизбежностью смерти.
Источник: | Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников
15.12.18 | 6820
Михаил Петров
О СМЕРТИ
Смерть — это чудовище, которое выгоняет из театра
внимательного зрителя, прежде чем кончилась пьеса,
бесконечно его интересующая.
Джакомо Казанова.
внимательного зрителя, прежде чем кончилась пьеса,
бесконечно его интересующая.
Джакомо Казанова.
Род умножился и продолжился сразу по нескольким линиям, так что, по слову поэта, весь я не умру и что-то там мой тлен переживёт. Возможно, это будет слово. Однако вокруг великое множество слов, посему среди них мне хочется оставить своё, авось, кому-нибудь из потомков оно покажется любопытным. Но не ждите от моего слова ни хроники, ни мемуаров.
В детстве я совсем об этом не думал, пока не узнал про атомную бомбу. По ночам было страшновато, но быстро прошло. Страх прошёл благодаря двум обстоятельствам: знакомству с табуированной лексикой и роману Островского «Как закалялась сталь».
Лет шести я решил экспериментально выяснить существует ли Бог. Устроившись в кресле, я принялся ругать Хрущова всеми ругательными словами, которые знал на тот момент. Ожидалось, что Господь, если он существует, поразит меня в тот же миг. Эксперимент не удался. Повзрослев, я понял: мне простилось, потому что Никита Сергеевич тоже не нравился Богу. Разумеется, я ничего не знал про Карибский кризис. Зато отлично помню телевизионную трансляцию похорон президента Кеннеди. Мне до сих пор кажется, что это был длинный предлинный прямой эфир. Deja vu какое-то!
Однажды я словил в радиоприёмнике пекинское радио на русском языке. Несколько дней подряд транслировали инсценировку революционной пьесы. По сюжету главный герой, хунвейбин, поднимал сельское хозяйство в глухой китайской провинции, сверяя свою жизнь с романом Николая Островского «Как закалялась сталь». Однажды на конюшне крестьянин обтёр новорождённого жеребёнка страницами, вырванными из священной для хунвейбина книги. Герой был в ужасе, но старший товарищ, ссылаясь на Великого Кормчего, объяснил ему, что в мире нет ничего настолько святого, чего нельзя было бы при случае употребить в практических целях. Непонятно как, но кормчий окончательно примирил меня с атомной бомбой.
Долгое время потом я не думал о смерти. После сорока вдруг стал просыпаться ночью от ужаса: я умру, а все останутся. Не столько страшно, сколько обидно до слёз. Именно это обстоятельство помогло мне потом понять, в чём подлинный ужас смерти. Примерно тогда же в душу запали слова Иоанна Шаховского, который молил у Господа умереть только от Него и ни от чего другого.
К этому времени я уже был крещён, но никогда и ни о чём не просил Бога только: «Господи, на всё воля твоя». Я и теперь ни о чём не прошу, хотя понимаю, что это проявление гордыни. Просить стыдно и незаслуженно. А надо бы давно уже просить о кончине безболезненной и непостыдной.
Мы так устроены, что евангельские истины доходят до нас только тогда, когда они вдруг касаются нас лично. В Порт-Артуре на кладбище я прочёл на памятном кресте его защитникам слова апостола Иоанна о сущности любви. Казалось бы, ничего нового, но я вдруг понял в чём фишка: кладя душу своя за други своя, ты лишаешься возможности ещё в этой жизни узнать была ли твоя жертва напрасной или же принесла пользу. В этом и есть величие подвига – жертвуя собой, ты не знаешь, что будет дальше. Думает ли об этом солдат на поле боя? Даже, если и не думает, то всё равно бо́лши сея́ любве́ никто́же и́мать, да кто́ ду́шу свою́ положи́тъ за дру́ги своя́.
Джакомо Казанова (см. эпиграф к главе) сформулировал мои ужасы точнее меня. В крайнем случае нам позволено досмотреть до конца какой-то из эпизодов или актов трагедии, присутствие на финале абсолютно исключено, если не принимать во внимание последний и страшный суд.
Вот и пример, приличествующий случаю. При советской власти доктор Тамара Бежаницкая сидела в два захода: первый раз перед войной, второй раз после. Я хорошо помню эту жизнерадостную, улыбчивую старушку, суховатую и в то же время по девичьи хрупкую. Она выжила в советских лагерях по двум причинам. Во-первых, это изысканная лагерная компания — врачи, профессора, музыканты, поэты, и.д. в концентрации на воле совершенно невозможной. Во-вторых, ей страстно хотелось досмотреть представление до конца. Ей свезло, и она дожила до развала сразу всей системы, т.е. до конца акта.
Некоторые мои проминенты в жизни ведут себя так, словно три века себе намеряли. Между тем даже простые бандиты мечтают умереть честными людьми. Помните сказочку Замятина про душегуба, который на старости лет хотел замолить грехи постройкой церкви? В той новой церкви воняло мертвечиной. Наши zоотечественники ни на что подобное не способны. Смердят из мелко корыстных побуждений ещё при жизни. Что как внуки и правнуки озаботятся генеалогией, что они прочтут о своих героических дедах и прадедах? Мои статьи. И то потому, что остальные их просто не замечали.
Мой дед по отцу в Первую мировую воевал во Франции в составе Первой бригады Русского экспедиционного корпуса. Был ранен в ноги осколками снаряда или гранаты, лечился в госпиталях. Георгиевского креста не выслужил, зато был награждён французской Médaille militaire для нижних чинов, отличившихся героизмом во время военных действий. Награда уступает по своей значимости лишь ордену Почётного легиона. Той же медалью награждали французских генералов, и адмиралов, но лишь в качестве исключения. В интернете нет ни слова про Василия Гавриловича, хотя он достоин упоминания, в отличие от наших мудозвонов. Жаль, что я узнал об этом случайно, когда девяностолетний отец проговорился. А потом и медалька нашлась.
И хотя жареный петух ещё не клюнул в темечко (?), я все чаще задумываюсь о том, что останется после меня и как в зрелости не могу понять: как это я умру, а все, что описывает моя мифологема и даже больше останется. Останутся мои дети, внуки, книги, которые я собрал, вещи, которое доставляли мне удовольствие, пейзажи, которые я любил, музыка, которую я слушал.
Однако ещё страшнее потерять интерес к окружающим тебя людям, вещам и книгам, которые ты любил. Не хочу верить, что Бог настолько мелочен, что не позволяет нам взять в жизнь вечную память о сокровищах, собранных на земле — любимой жене, детях, людях, с которыми ты был близок, вещицах, которые тебе приглянулись. Если уж ты не можешь взять в жизнь вечную сокровища, собранные на земле, то не вижу никаких оснований, уйдя отсюда, лишиться ещё и памяти о них. Все это Его творения. И если там всё это неважно, то зачем мы чаем воскресения мертвых и жизни будущаго века, если не ради житейских мелочей в том числе?
Потому, вероятно, сейчас я живу в состоянии эона — в ожидании перемен и в неизбывном страхе перед ними. А в груди дыра, которую по временам ни запить, ни закусить, ни кирпичом заложить. Кто сказал, что адское пламя обжигает? Оно ледяное и безжалостное.
Смерть есть мера всего сущего. Ценность жизни определяется неизбежностью смерти.
Последние новости
BBC Российские удары по ТЦК в Харькове и Запорожье Укпаина расценивает как попытку сорвать мобилизацию
08.07.25 16
